– Тех-тех, а мне-то жить еще, хотя видит бог, давно лишился я дней юных, вдохновенных...

Потом он для усыпления бдительности милого друга проговорил:

– Ну да ладно, тех-тех... Просто так полежу с тобой, на прощанье...

Прокофьева, услышав эти обманные речи, уснула с миром, а Василий, навалившись, задушил ее, прогрыз дряхлу шею и, ликуя, стал пить кровушку.

– Эх, Вася, – укорила его помертвелыми губами Прокофьева и пустила инфарктную пену.

– Ну да ладно, подружка, – пробурчал Василий ласково, слегка поплевывая, впрочем, по сторонам. – Тех-тех, а калиев и магниев что-то маловато в тебе...

И вскрикнула тогда Прокофьева из-под теплого животного пуза Василия:

– А ты мне слова не дал прощального, Вася!

Клоп Василий сунул ей бумажку, и Прокофьева стала бормотать:

– В преддверии всего сердца, всей горячей душой, мы все вместе в канун и поврозь тоже...

– Ну и ладно, хватит... – проскрипел рациональный Василий. – Остальное я знаю, тех-тех...

– Ах, как холодно мне от тебя! – вскрикнула Прокофьева и стала душить Василия дрожащей рукой.

Василий легко отбросил ее руку, проговорил с мягкой укоризной:

– Уж вы не кусайтесь, Людмила Игнатьевна, друг сердешный. Говоря между нами, Вы уж как восемь минут помертвелая. И ни маслица, ни колбасочки вам, Людмила Игнатьевна, более не пробовать никогда.

Прокофьева горюче зарыдала:

– Эх, не съесть!

– А зубы востры наверно как в годы юности? – спросил Василий.

– А как же! – вскричала Прокофьева.

С этими словами она и скончалась. Друг Василий прикрыл ей веки, матеро сплюнул и, переваливаясь, уполз в щелюгу.

И в то же мгновенье заулюкало и затрещало все вокруг.

Лопнули петли в дверях, и сами двери полетели на пол плашмя. И полетела пыль во все стороны, и все двадцать четыре вида домашних клещей, обитавших в ее толще, заверещали и брызнули из-под подошв пенсионеров, ворвавшихся в квартиру.

Дворничихи Кичичляева схватила стул и, распинывая клубки тел, закишевших там и тут, первая выбежала вскоре из квартиры.

Адмирал схватил татуированной рукой старую юбку Прокофьевой, тоже метнулся прочь, сбрасывая на ходу штаны с лампасами, швыряя прочь в сторону кортик им. Советского Союза и Флота.

Тархо-Михайловская застряла с телевизором в дверях, еле ее вытолкали. Но прежде долго колотили ее по голове чем попало, надеясь, что выпустит из рук дорогой товар. Не выпустила.

И даже инвалиду высшей категории Потекоковой кое-что досталось. Она погрузила на таратайку дырявый желтый абажур и помчалась прочь со скоростью один километр в час, громыхая по лестнице, утробно повизгивая.

А Капитоныч схватил старое пальто и, хищно скалясь, стал удаляться семимильными шагами; он спешил к себе в гардероб.

На следующий день к зданию жэка, вернее, к маленькой кривой двери, прилепившейся к нему сбоку, стекались люди-ветераны ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС для прослушивания лампового радио.

– Все! Время 18 часов 48 минут, пора! – проговорил ветеран Майский, дал людям знак входить.

Ветераны расселись по стульям. Майский, сурово оглядев пришедших, включил ламповое радио «Орбита-13М».

В черной пластмассовой коробке тревожно заметались радиолюди, за их спинами, в прошлом, взвилось невидимое знамя.

– Танки! – пронеслось вдруг по цепи.

– Успеть бы доставить гранаты! – крикнули ветераны: и затаились, каждый на собственном стуле.

– Бегите в радиолес! – гаркнул лейтенант Ткаченко.

Голос его был исполнен такого высокого напряжения, что трансформатор внутри ящика загудел, из него повалил черный удушливый дым.

Майский резко рванул к радио: ворот его рубахи затрещал на багровой шее и лопнул; пуговица, зловеще звякнув, упала на пол и закатилась черт знает куда.

Прямо перед ртом Майского прядало чье-то мягкое розовое ухо. Майский сплюнул в него, застонал от душевной боли и закричал:

– Эх, черт, не успеют наши русско-советские войска на подмогу – нет, не успеют!

– Бегите! – кричал Ткаченко сквозь дым, а сам подполз к радиотрансформатору и бушлатом накрыл рвущееся наружу алое пламя.

– Отползи, Ткаченко временно, – приказал из наших мирных буден Майский, – отползи за круглый оранжевый пентод... переползи триод...

Ткаченко отполз-переполз, закричал людям:

– Кто клеммы проглядел? Взорвать к чертовой матери!

... Тут послышался шорох.

Ефрейтор Шмелев хотел было схватить радиогранату, но по привычке схватил самогонный аппарат, стал варить горилку из белой брюквы.

Радиолейтенант Ткаченко в сердцах сплюнул, покатил пузатый конденсатор к клеммам, около которых дорога делала изгиб на Малую Котовку – оттуда уже доносился грохот танков. Конденсатор серебристо поблескивал под солнцем. Ткаченко погладил его крутые бока и проговорил:

– Грохни, родненький, грохни...

Ефрейтор Шмелев хотел было мгновенно схватить маленькой зеленое сопротивление R-110, но мгновенно схватил стакан и опрокинул в рот.

– Что ж ты творишь-то, пьянь драная! – закричал Майский.

Он подбежал к ефрейтору и в гневных чувствах лягнул того. Ефрейтор подумал-подумал, скатился в канаву, а Майский отряхнул руки и закричал:

– Почему радиомост не взорвали?

Ткаченко схватил радиолампу 5Ж6П-1ю, метнул в первый танк.

5Ж6П-1ю раскололась пополам.

И когда вражеский танкист выскочил из танка и побежал по советской земле, Ткаченко поднял с земли 5Ж и с размаху вонзил ему в спину. А Майский схватил 6П, побежал за другим врагом. Но враг мгновенно исчез куда-то, вместо него появился из-за косогора ефрейтор Шмелев.

Майский, по инерции, вонзил 6П прямо в грудь. Шмелев тут же скончался, прокричав:

– Не сдавался я, нет, о! Вот мой партбилет!

– Лучше умереть тебе, чем жить! – прошипел ему в лицо Майский и отбросил его труп ногой. – Враг ты есть земли русско-советской и партбилет твой в провинции Сы Чу Ань сделан!

Рядом, дико вереща, скакала отвалившаяся 1ю. Вдруг зашипела, закатилась под голубой тарелкообразный триод и умерла там; и все забыли о ней...

– Радиосолдат Лукин! – скомандовал между тем Ткаченко.

Но Лукина не было в живых уже два года. Никого уже не было в живых. И тогда Ткаченко выхватил провод из пузатого конденсатора и пустил в организм двести двадцать.

Но перед смертью он крикнул:

– Не забывайте меня никогда, люди ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС!

Из радиоприемника в то же мгновение повалил черный удушливый дым, и страшный взрыв разорвал его на части под музыку Лебедева-Кумача.

Тархо-Михайловская застонала и упала в беспамятстве, ибо зловонный осколок селенового выпрямителя пробил ей грудь.

Зелененькое сопротивление стрельнуло старику Мосину прямо в глаз, что заметно ослабило его здоровье, к сожалению.

Но больше других досталось ветерану Майскому.

В голову ему вонзилось два синеньких треугольничка R-330, а из зубов он выплюнул дымящийся красный провод WTY 0<14.

После чего вынес свое мнение на люди:

– Продрал автор... А ты думал как...

– Сильная постановка... – поддержали его другие; и, раненые и перебинтованные, они стали расходиться.

– Активу остаться! – приказала Тархо-Михайловская.

Председатель актива Чекмарев сказал Майскому:

– На-ка, хряпни ишшо, друган!

Он выдал Майскому стакан адреналина под завязку.

– Давай, браток! Жэк сегодня пойдем брать...

Майский хапнул стакан, стал закусывать куском торта «Бисквитно-кремовый» с явными шмотками сала-шпиг в прослойках. Затем он сунул в рот горсть таблеток педуксина и левометицина. Все это, наконец, он сдобрил сверху куском колбасы «Степной», с клочками серой шерсти внутри.

Чекмарев стал вглядываться в колбасу, из нее стрелял крысиный востренький глазок.

Чекмарев хмыкнул:

– Ишь ты...

Майский рассудил:

– Ничего, злее я буду в деле... – захрумкал челюстями под заполошное попискивание крысиного глазка.