Вообще российская власть придает крайне важное значение возможности виртуального контакта власти с гражданами; каждый гражданин имеет право быть услышанным – хоть с жалобой, хоть с предложением – это прямо записано в Конституции. Причем из разговоров со многими опричниками, в том числе высокопоставленными, я четко понял, что эта запись сделана не для проформы, а отражает их глубинное убеждение, даже императив: решать будем мы по своему разумению, а не вы, но ровно поэтому мы должны всех вас перед этим выслушать. Для реализации этого права Империя полагается почти исключительно на прямой виртуальный контакт, поскольку идея представительства там не популярна. Последнее выражается в первую очередь в том, что законодательная власть (земская, поскольку в имперской власти нет законодательной ветви), то есть Земская Дума, не является представительской властью. То есть депутат любой из палат является по Конституции не представителем избравших его людей, а лишь нанятым ими для законотворческой деятельности работником. Поэтому как проводника жалоб или просьб избирателей его никто не будет выслушивать (пусть обращаются сами либо через конституционного представителя – главу общины), а с предложениями будут, но как любого другого гражданина. По той же причине в структуре российской власти нет института омбудсменов, или уполномоченных по правам человека, которые еще 40 лет назад имели место на всей территории будущей Империи – и в России, и в европейских странах.

О причинах этого я беседовал с начальником Имперского прокурорского надзора Муртазой Султановым. Кстати, неправославное имя у опричника свидетельствует не о его вероисповедании – опричник не может быть не православным, – а о том, что этот человек по национальности принадлежит к одному из народов-союзников (в данном случае к башкортам) и воспользовался своим правом не проходить породнения и оставаться по документам башкортом и соответственно в миру называться не крестильным именем, а данным при рождении. Так вот, Султанов искренне не мог понять, о чем я говорю и зачем нужен омбудсмен. «Если кого-то обижают, отчего ему не обратиться к нам? – сказал он. – Прокурорский надзор для того и нужен, притом у прокурора более чем достаточно полномочий, в том числе силовых, в отличие от вашего уполномоченного». – «Но вы назначены императором, а уполномоченный назначался Государственной Думой», – указал я. «Ну и что?» – по-прежнему недоумевал Султанов. «Как бы считалось, что это делает его в большей степени независимым от власти, а это важно в тех случаях, когда обидчиком является сама власть», – отвечал я. «Но власть – это ведь не один человек, – сказал Султанов. – Не император же лично обидит человека. А если его обидит кто-то из полиции, например, то с чего я должен этого обидчика выгораживать: он мне что, сват или брат?» – «Ну, все-таки корпоративная солидарность – вы хоть и из разных ведомств, но оба из правящей элиты». – «А что, уполномоченный по правам, да и сами назначившие его депутаты Думы, разве не входили в тогдашнюю правящую элиту? Нет, возможно, в те времена это и было нужно, но я решительно не понимаю смысла этого ныне, – сказал Султанов, – тем более что права людей чаще всего нарушает вовсе не вертикаль имперской власти. К тому же, если обиженный подозревает меня в нечестности, он может подать заявление в суд, и меня подвергнут технодопросу – или же он без всякого суда может написать в окружное опричное собрание, и мне зададут вопрос по его делу во время очередного годичного техно-допроса».

Так что представительство у русских не в чести, хотя раньше оно, наоборот, принимало совсем уж гротескные формы: так, и в России, и в европейских странах еще в начале века существовали странные образования, которых никогда не бывало у нас в обеих Америках, – так называемые общественные палаты, в которых заседали представители непонятно как и кем отобранных общественных организаций. Я никак не могу понять, дорогие соотечественники, для чего нужны были такие органы там, где существовали парламенты: если обладаешь народной поддержкой, избирайся туда, а если нет, то с какой стати к тебе прислушиваться более, чем к обычному гражданину? В современной России все это в прошлом, а место представительства занял прямой контакт гражданина с властью через Сеть. Я лично проделал эксперимент, написав несколько предложений в разные органы управления – от имени разных знакомых мне российских граждан (разумеется, с их согласия). Так вот, на все из них, кроме одного (которое, по-видимому, было сочтено неинтересным), я получил ответы, причем по существу. Так что возможность быть услышанным с предложением типа «если бы директором был я» (а уж с жалобой, я полагаю, тем более) у россиянина совершенно реальна. И я думаю, что дело здесь не только в стремлении быть справедливыми, но и в другом: всю современную российскую государственность пронизывает дух новаторства и экспериментирования в социально-политической сфере, стремление быть максимально продвинутыми в этом (словосочетание «быть мировыми лидерами» они не любят) – ведь именно благодаря этому они поднялись с колен и победили Запад. И именно этот дух постоянного поиска, нуждающийся, как в топливе, в потоке новых идей, делает совершенно невообразимой в нынешней России ситуацию вроде той, которая имела место в середине XIX века. Тогда начальник жандармского корпуса (то есть службы безопасности) Александр Бенкендорф говорил: «Проект ваш плох уже тем, что нарушает спокойствие в Империи и расстраивает своим анализом государя императора».

Коль зашла речь об общенациональных дискуссиях, то я не могу не коснуться отдельной и очень необычной их части – исторических дискуссий. Дело в том, что еще со времен Второй Империи (а точнее, со времен ее краха, давшем возможность критически осмысливать и обсуждать то, что в ней происходило) русские поняли на собственной шкуре, что прошлое не есть данность, а зависит от настоящего. Речь идет, конечно, не о самом прошлом, а о его интерпретации – в то время даже появилось выражение: «Мы живем в стране с непредсказуемым прошлым». Притом вовсе не обязательно инициатором такого переосмысления прошлого – иногда в сторону истины, чаще нет – выступала непременно власть, с целью обосновать ее идеологию. В не меньшей степени это происходило самодеятельно, а уж восприятие зависело от взглядов, доминирующих в обществе.

Например, волна поношения всего существовавшего в Красной Империи, сосредоточившаяся, как в фокусе, на поношении Иосифа Великого и всей сталинской эпохи, начавшаяся с конца 80-х годов и достигшая пика в начале 90-х, инспирировалась не только Борисом Проклятым и его правительством, которым она нужна была как апология своей деятельности по демонтажу российской государственности. И не только зарубежными спецслужбами, в первую очередь тогдашних США, которые были заинтересованы в любом ослаблении противника. В не меньшей степени ее источником являлись обычные люди, у которых в те времена были либо репрессированы родственники, либо они сами, часто – хотя и не всегда – безвинно, и которые не могли простить боль и страх того времени. Но не следует забывать, что боль и страх – понятные и естественные чувства для несправедливо обиженных, однако при этом они плохие помощники в установлении исторической истины. Но люди слушали речи, читали газеты, смотрели ТВ, и поскольку им очень хотелось войти в новую светлую жизнь, отряхнув с ног прах старой (тогда еще русские не знали, что так не бывает), то критика Красной Империи ложилась на благодатную почву: этому хотели верить – и верили. А начиная со второй половины 90-х, когда в народе наметился подъем национального самосознания и гордости, получила развитие обратная тенденция: те, кто испытывал особое унижение и ярость в период второго Смутного времени (за себя или за державу – неважно), принялись искренне и с большим жаром доказывать ровно противоположное. А именно, что никто при Сталине, как и вообще за семьдесят лет торжества Красной Империи, не пострадал без вины, что жизнь в ней была богаче, свободнее и веселее, нежели жизнь в остальном мире, и тому подобный бред. Ясное дело – унижение и ярость столь же плохие советчики, как боль и страх.