Дальнейшая реформа науки, проведенная в течение 20-х годов, была в большой степени основана на развитии тех же идей. Главная из них состояла в следующем: фундаментальной поисковой науке противопоказана формализованная иерархия структурных единиц и, как следствие, самих ученых. Не должно быть Академии наук во главе с президентом, которой подчиняется институт во главе с академиком, которому подчиняется отдел во главе с членкором, которому подчиняется сектор во главе с доктором наук, которому подчиняются кандидаты наук, имеющие на побегушках неостепененных научных сотрудников. По крайней мере такая структура не должна быть главной. Она стала доминирующей тогда, когда под наукой, во всяком случае под важнейшей ее частью, понимали создание новых типов оружия или решение очередной комплексной космической задачи. Иными словами, когда есть спущенная сверху внятная цель – даже если сразу и не вполне понятно, как ее достигнуть, – такая структура весьма эффективна. Так создавался в середине ХХ века ракетно-ядерный меч России, и время таких проектов отнюдь не прошло, даже в гражданских сферах – например, именно так в 20—30-х годах нашего века разрабатывались магистральные планетолеты с ядерным приводом. Но фундаментальные научные прорывы происходят не там, где их ожидают, и запланировать их сверху невозможно. Для них нужна не отлаженная научная машина, способная разбиться в лепешку, но решить поставленную задачу, не жалея ресурсов. Для них нужен только талант, способный сформулировать такую задачу, не видимую другим, которая создает новую область науки. На поверку сплошь и рядом оказывается, что в силу нетривиальности подобной задачи никаких особых ресурсов для ее решения и практического воплощения и не нужно. Именно так был создан научный фундамент российского стратегического щита – хотя материалы по этому вопросу до сих пор засекречены, но судя по опубликованным мемуарам, в его основе лежит какая-то столь необычная концепция, что, когда она была экспериментально подтверждена, на создание действующей установки не потребовалось ни длительного времени, ни больших материальных затрат.

Таким образом, стало понятно, что в стране должны параллельно сосуществовать два типа фундаментальной науки (пока я говорю исключительно о науках естественных) с совершенно различными принципами организации. С середины 20-х годов так и было сделано. Первый тип воплотился в имперских научных центрах, организуемых под крупные научные задачи, создающие, как правило, множество новых разделов науки и техники. Если новый центр создается для решения конкретной проблемы, которая в основе пусть и фундаментальная, но подразумевает определенный результат, как в свое время создание атомной и водородной бомбы, то предполагается, что в какой-то момент после его успешного получения центр займется каким-нибудь совершенно новым проектом. Центр также может создаваться под группу научных проблем, объединенных не общей целью, а общим инструментарием исследований, – так происходит, когда этот инструментарий крайне дорог, как, например, в темпоральных исследованиях. В этих случаях для существования центра нет четкого проекта, а просто очерчена область той науки, в рамках которой ведутся исследования.

Во всех таких центрах существует достаточно выраженное разделение труда, авторские коллективы часто весьма большие, есть четкая градация от рядовых научных сотрудников до руководителей разного ранга – словом, они построены по традиционному иерархическому принципу. В общем и целом они мало отличаются от аналогичных наших центров по принципам организации: Имперский научный центр фундаментальной энергетики имени Курчатова – это, по сути, та же федеральная Лос-Аламосская энергетическая лаборатория, а Имперский центр полей и частиц в Дубне – тот же федеральный Субъядерный центр в Хьюстоне.

Такие центры со времен первой ядерной программы были одной из двух форм организации фундаментальной науки и во Второй Империи, и в Российской Федерации – второй формой были так называемые академические институты. Однако проблема заключалась в том, что устроены они были принципиально так же, хотя цели имели совершенно иные. Академические институты создавались для свободного научного поиска, а устроены были так же иерархически. Причем если в выборе научной тематики влияние академии на институт и института на отдел или лабораторию было не очень сильным (хотя все равно было, и для этого существовали все необходимые рычаги), то влияние отдела или лаборатории на отдельных научных сотрудников и их группы было абсолютным. Притом никакой вразумительной апологии такой ситуации не существовало: решаемые задачи выбирались учеными самостоятельно и потому никак не могли считаться общегосударственными. Сверхдорогой и сверхсложной исследовательской техники, диктующей финансовую и научную необходимость кооперации, в большинстве исследований не использовалось (да что там – иерархическая структура существовала даже для теоретиков, которым, кроме зарплаты, вообще ничего не надо!). А тезис о большей вероятности прорывных идей у немолодого маститого ученого, в сравнении с молодым и амбициозным, не находил подтверждения в практическом опыте.

Но совсем уж пародийной была организация академической науки в целом: все ее институты принадлежали и подчинялись Академии наук (либо двум так называемым малым академиям – медицинских наук и сельскохозяйственных наук), которая имела все атрибуты и права министерства, в том числе существовала исключительно на средства государственного бюджета. Но при этом ее руководители (как и вообще члены) вовсе не назначались государством, и она сама вместе со всеми институтами формально вообще не являлась государственной! Всем ее имуществом (созданным или приобретенным не на свои, разумеется, а стопроцентно на госбюджетные средства) распоряжалось собственное агентство имуществ, а не федеральное министерство (позже агентство) имуществ государственных. Помимо злоупотреблений, сами можете догадаться какого масштаба, от этого ничего нельзя было ожидать. Эта мимикрия академии, точнее академий, под государственное отраслевое министерство принимала подчас анекдотические формы: например, считалось, по крайней мере формально, что одним разделом науки должен заниматься только один институт, как одной отраслью хозяйства в министерстве – один главк. Поэтому при создании нового института приходилось ломать голову, чтобы его тематическое название не совпадало ни с одним из существующих, придумывая для этого порой нечто маловразумительное. Так, когда от возглавляемого лауреатом Нобелевской премии Физического института Академии наук в Москве отпочковался самостоятельный институт под руководством его же коллеги по Нобелевской премии, то его пришлось назвать Институтом общей физики Академии наук (довольно бессмысленное словосочетание). Как будто нельзя иметь в огромной стране два или хоть двадцать два физических института, названия которых уточнялись бы их местонахождением или по дополнительным собственным именем!

Эта ситуация привела к вполне предсказуемому результату – если в научных центрах, где в подобной организации существовал какой-то смысл, наука была более-менее на уровне и кадры как-то сохранялись даже и в 90-е годы, то в академических институтах в основном (были, конечно, исключения) и наука топталась на периферийных позициях в сравнении с мировой, и после краха СССР все мало-мальски чего-то стоящие кадры эмигрировали. В частности, именно это обстоятельство предопределило весьма сильное отставание в России биологических наук, а вовсе не запрет генетики в течение четырех лет при Сталине – ведь тогда же была запрещена и кибернетика, а между тем российские программисты и по сию пору считаются лучшими в мире. Просто у биологических наук нет потребности в особо сложной технике, и научный поиск здесь поэтому сугубо индивидуален – в этом случае негде проявиться преимуществам крупных научных центров.

Замкнутый круг получался и с финансированием – руководство Академии наук говорило, что результатов нет из-за недостаточного финансирования, а чиновники им на это отвечали, что зачем давать финансирование, если все равно нет результатов. Последнее оказалось ближе к истине – когда к концу первого десятилетия нашего века в результате увеличения зарплат и финансирования многие эмигранты вернулись в страну, наука в России почти сразу вернулась на уровень позднего СССР, но не выше – здесь уже явно сказывались дефекты системы организации. В 10-е годы, когда явственно запахло предстоящей мировой войной, стало понятно, что систему академических институтов в сложившемся виде терпеть нельзя.