Существовала у Дарьи и иная связь с потомками старшего брата и соправителя Петра I. Родная тетка Салтычихи Аграфена Автономовна Иванова и царевна Прасковья Иоанновна были золовками – женами братьев Дмитриевых-Мамоновых: Ивана Ильича-старшего и Ивана Ильича-младшего.
Именно поэтому следствие по делу Салтычихи Екатерина II начнет, только полностью перехватив власть, а разрешит довести до конца только после убийства Иоанна Антоновича, несмотря ни на что, представлявшего для нее серьезную угрозу. Со смертью императора-арестанта суровость суда над Салтычихой приобретала смысл и как угроза связанной с престолом семье, и как наглядное свидетельство человеколюбивых начинаний нового правления в духе принципов французских просветителей, с которыми так упорно заигрывала Екатерина II.
Первоначальный смертный приговор императрица заменила пожизненным одиночным заключением. Перед тем как отвезти Салтычиху в приготовленную для нее особую подземную тюрьму, под сводами подклета церкви в Ивановском монастыре, преступницу поставили на один час на эшафот с надписью на груди: «Мучительница и душегубица». Отныне Дарья Салтыкова-Иванова лишалась всего своего состояния, дворянства и самого права называться фамилией отца или мужа, даже считаться женщиной.
Екатерина II.
В 1778 году Салтычиху перевели в застенок, пристроенный к монастырской церкви и имевший закрывавшееся снаружи зеленой занавеской окошко, через которое желающие могли рассматривать преступницу. Именно тогда и родилась издевательская песенка, которую распевали москвичи.
Салтычиха умерла в 1801 году, просидев в застенке двадцать два года, и похоронена в Донском монастыре вместе с членами семьи Салтыковых. Застенок же вместе с церковью был разобран в 1860 году.
И еще одна история тоже об узнице Ивановского монастыря. …Надежды не оставалось теперь уже никакой. Два года метаний по трактам Сибири. Дальний Восток. Даже Камчатка. Даже Сахалин. Вопросы нетерпеливые. Упрямые. Ответы недоуменные. Всегда одинаковые.
Шубин Алексей Яковлевич. Ссыльный. Не видели. Не слышали. Лейб-курьер не знал о секретной приписке Тайной канцелярии: сослать безвестно. Без имени, роду, племени, под строжайшим наказом о них забыть, ни при каких обстоятельствах не поминать. Бессилен был бы помочь даже портрет: десять с лишним лет жестокой ссылки меняли человека до неузнаваемости. Между тем Елизавета Петровна торопила, напоминала, отпускала все новые и новые деньги – курьер оставался бессильным.
И все-таки на одном из становищ дымящаяся оловянная кружка чая. Мутный свет набухшего жиром фитиля. Молчаливые серые лица. И осипший голос: «Разве правит в России Елизавета Петровна?» Только после утвердительного ответа со всеми обстоятельствами дворцового переворота: «Тогда я и есть Шубин. Был». Седой. Беззубый. С перечеркнувшими задубевшую кожу морщинами. «Прапорщик Ревельского гарнизона Алексей сын Яковлев Шубин». Последний раз названный давний чин, на котором остановилась жизнь.
Елизавета не знала предела монаршим щедротам. «За невинное претерпение» – его и свое собственное, за незабывшуюся обиду и горечь унижения, за навсегда разделившие с любимым годы всего было мало: орденских лент, чинов, деревень, денег. Ведь когда-то приходилось себе отказывать в скатертях, чтобы подарить приглянувшегося камер-пажа парой золотых запонок. Единственного родового шубинского владения – сельца Курганихи в окрестностях Александровой слободы едва хватало на пропитание да на одного верхового коня. И знакомство с тогдашней цесаревной состоялось не где-нибудь – в отъезжем поле, на охоте.
Была во всех наградах и доля неловкости. Уверившаяся в себе, торжествующая, властная, готовая подчас расчувствоваться, чаще развеселиться, императрица всероссийская ничем не напоминала цесаревны из подмосковной слободы. Иная повадка, иные люди вокруг. Угрюмая настороженность новоявленного генерал-поручика тяготила, неумение «камчадала» принять участие в придворном обиходе раздражало. С каждым днем все сильнее. Императрица безуспешно «выговаривала, чтоб был повеселее».
Кавалер ордена Александра Невского сторонился других придворных чинов, отговаривался от приглашений на праздники и балы, избегал театральной залы, где кончался чуть не каждый день императрицы. Он по-прежнему вздрагивал от скрипа двери, бледнел от мелькнувшей за спиной тени. И молчал. «Племянникам госпожи Шмитши», около которых было отведено место Шубину за царским столом, радости от соседа слишком мало. «Племянники госпожи Шмитши» – брат и сестра, подростки, судя по товарищам их игр, четырнадцати или пятнадцати лет.
Орден Александра Невского.
Воспоминания о былой близости оказались куда лучше общения новых дней. Для Шубина срочно полученные награды не смягчали необходимости каждый день видеть торжество певчего слободских времен – «друга нелицемерного», по выражению Елизаветы Петровны, Алексея Разумовского. Пока лейб-курьер ездил по Сибири, блистательная карьера Алексея Григорьевича достигла апогея. В день восшествия Елизаветы Петровны на престол – действительный камергер, вскоре затем обер-егермейстер, 25 апреля 1742 года – кавалер ордена Андрея Первозванного и уже в присутствии Шубина – граф сначала Римской, затем и Российской империи. Даже в милостях императрицы Шубин оставался «бывшим».
Елизавета не удержалась от слез, давая Шубину «апшит» – увольнение от двора, на котором он стал настаивать. Генерал-поручик волен был ехать в свое только что полученное село Роботки Макарьевского уезда Нижегородской губернии – две тысячи душ крестьян, пашни, крутой берег Волги.
Знак на орденской цепи и звезда ордена Святого апостола Андрея Первозванного.
Перед отъездом оставалась одна забота – прощальный визит во дворец к «племянникам госпожи Шмитши». У Шубина дрожал голос, выпала из руки шляпа – «племянники» торопились на представление французской комедии. Другой встречи не состоялось. Брат и сестра вскоре исчезли из придворных хроник.
Подхваченные депешами дипломатов придворные слухи утверждали, что несколькими годами раньше на попечении «госпожи Шмитши» находился еще один племянник. Его еще в бытность Елизаветы Петровны цесаревной удалось «с великим поспешением» пристроить на службу. Судьбой «племянника Шмитши» занялся Александр Борисович Бутурлин. Правда, не сам. В этой любезности ему не отказал Иван Юрьевич Трубецкой. Богдана (иначе – Ивана) Васильевича Умского, значившегося по документам сыном «шляхтича польской нации», зачислили в феврале 1738 года копиистом в Сенат. От десятилетнего недоросля действительной службы никто требовать не стал – опека И. Ю. Трубецкого давала вполне ощутимые результаты.
Зато в двадцать лет Умской становится поручиком Ингерманландского пехотного полка, а всего несколькими годами позже – капитаном Эстляндского полка. Не отличавшийся служебным рвением, он имел средства для широкого образа жизни, а с основанием Московского Воспитательного дома получил удобную и почетную гражданскую должность его опекуна.
Обычная в конечном счете жизнь обычного средней руки дворянина, если бы не напряженное внимание двора. Умского не продвигали по служебной лестнице, зато поощряли монаршей лаской, деньгами и… не спускали с него глаз. Тем лучше, что он не причинял никаких дополнительных беспокойств. Одно слово – родной и старший сын Елизаветы Петровны. Так, во всяком случае, настойчиво утверждала народная молва.
А толков об императрицыных сыновьях было множество. Упорно избегали небезопасной темы только современники. Зато даже сам граф Д. Н. Блудов, министр юстиции, министр внутренних дел, главноуправляющий II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии при Николае I, признавал, что в одном из монастырей Переславля-Залесского провел всю свою жизнь необычный узник – побочный сын императрицы, горько сетовавший на свою участь. Всякие выезды за пределы монастыря ему были запрещены, посетителей видеть не приходилось. За всю свою долгую жизнь – он умер после 1800 года – забытый узник не услышал, чтобы кто-нибудь им интересовался. Клобуки. Рясы. Мутный дурман ладана. Безысходная смена молитв, постов, покаяний и снова молитв. Без попыток изменить собственную судьбу, вырваться из заключения, хоть на шаг приблизиться к престолу. За таким потомком царствующего дома отказывались следить даже вездесущие дипломаты. Ни для кого никакого интереса он представлять не мог.
