— А тот случай с деревом! — напомнил Шумри. — Илоис отдыхала на траве под старой высохшей елью, и вдруг Волчок стал тянуть ее за руку, крича громко и невразумительно. Лишь только она поднялась в недоумении и отошла в сторону, как дерево, подточенное старостью, обрушилось прямо на то место, где она только что сидела.

— Они охраняют нас, словно два маленьких добрых лесных духа, — улыбнулась Илоис и поцеловала дочь в растрепанную макушку.

Мальчик внезапно насторожился и поднял голову, словно заслышав что-то на крыше. Миг спустя он уже был снаружи и сразу же вернулся, держа в ладонях белую птицу с черным клювом и серым ободком на крыльях. Илоис взяла у него птицу и осторожно сняла с лапки прикрученный красной нитью кусочек бересты, на котором был нацарапан какой-то рисунок. Рассмотрев его, она вздохнула с улыбкой и передала Шумри. Тот повертел бересту в руках и также вздохнул.

— Вот не вовремя! Тебя отвезти?

— С какой стати? Прекрасно доберусь сама! — Илоис обернулась к киммерийцу и, протянув ему бересту, где был изображен человечек со вздувшимся животом в окружении непонятных знаков, объяснила: — В селении вверх по течению рожает женщина, и муж ее просит меня приехать.

Конан удивленно приподнял брови, но промолчал.

— Илоис ничего не понимает в родах, — сказал Шумри. — Но в ее присутствии женщины сразу успокаиваются, перестают кричать, и новый человек выползает на свет быстро и без осложнений. Отчего так происходит, не могу сказать, но все местные жители считают, что у нее легкая рука, и то и дело присылают подобные записочки, используя для этой цели ручных горлиц.

— Зато когда случается что-то действительно серьезное — перелом, глубокая рана, воспаление в животе — зовут при помощи тех же птиц уже Шумри.

— Хотя я тоже во всем этом почти ничего не смыслю! — воскликнул немедиец и жалобно округлил глаза. — Но они вбили себе в голову, что мы искусные целители, и переубедить их никак невозможно. Хорошо, что детишки подсказывают нам, какие травы отчего помогают, — ведь мы лечим главным образом ими.

Илоис набросила на плечи шерстяной плащ, взяла корзину, куда уложила какие-то плоды и связки сухих растений и кивнула Конану на прощание. Шумри вышел ее проводить и вскоре вернулся.

— Но ведь уже почти ночь, — заметил Конан. — Неужели тебе не тревожно отпускать ее куда-то одну?..

— Нет. Не тревожно, — помотал головой Шумри. На лицо его внезапно набежала тень, и он словно прислушался к самому себе. — Если честно, Конан, что-то тревожит и гнетет меня, но к Илоис это отношения не имеет. Откуда-то надвигается опасность, но в чем она — пока не могу понять.

Он помолчал, прикрыв веки. Дети, и без того беззвучные, стали еще тише и еще настороженней. Было слышно, как гудит ветер на вершинах скал, шелестят деревья, переговариваются птицы в своих расщелинах…

— Нет, все-таки не понимаю, — выдохнул Шумри. — Знаешь что?.. Очень часто все туманное и смутное становится ясным во сне. Давай-ка отправимся на покой. Ты изрядно устал с дороги, а наши разговоры утомили тебя еще больше. Желаю тебе крепкого сна без сновидений и полного выздоровления наутро…

Конан недооценил своего противника. Юный барон Кайсс, как и его отец, принадлежал к тем натурам, в которых огонь неутоленной мести пробуждает все дремлющие прежде силы и способности, обостряет чуть ли не до гениальности ум и наполняет недюжинной, хлещущей через край энергией.

Узнав, что легкораненый варвар ускользнул от наемников и догнать его, учитывая резвость дареного аквилонского жеребца, не представляется возможным, он решил сменить тактику и прибегнуть к помощи собак. Этот вариант мести он обдумывал заранее, поэтому еще во время пребывания Конана в его замке Кайсс приказал отрезать пряди волос с гривы и бабок его жеребца, а также сохранить нетронутой одну из подушек, на которых спал киммериец. Среди его охотничьей своры одна из сук, по кличке Умильная, отличалась редкостным нюхом, характерным для чистокровных псов южнотуранской породы, выведенных чуть ли не в течение тысячелетия. Подушки и конских волос оказалось достаточно, чтобы она с легкостью взяла след. Прямо за городскими воротами Умильная повернула на дорогу, идущую строго на восток.

Она бежала впереди отряда из двадцати человек, принадлежавших к личной страже барона, под предводительством сорокалетнего кушита Баврода, опытного, хитроумного и безжалостного наемника, которому Кайсс доверял как самому себе, проверив не в одном деле. Баврод был дорогим убийцей, он требовал золота в три раза больше, чем обычный наемник, но зато уж и расшибался в лепешку, чтобы выполнить задание своего нанимателя…

После двух суток погони отряд достиг реки Громовой, где след варвара поворачивал на север и шел по правому берегу вверх по течению. Довольно скоро он оборвался на каменистом берегу, невдалеке от места впадения Ширки. Перебравшись на другой берег прямо верхом (для этого пришлось снять доспехи и груз провизии, чтобы не отяжелять чрезмерно лошадей, и оставить их под присмотром одного из солдат), Баврод прочесал прибрежные заросли на пятьсот локтей в обе стороны, но Умильная взять след не смогла. Ни окрики, ни уговоры на нее не действовали, она лишь виновато помахивала хвостом и растягивала губы (за эту привычку она и подучила когда-то свою кличку)… Пришлось возвращаться назад, снова плюхаясь на усталых конях в прохладную медлительную воду.

К счастью для них, невдалеке от берега оказалось небольшое селение пастухов и землепашцев, и после недолгих расспросов, угроз и зуботычин удалось выяснить, что чужеземец на вороном жеребце останавливался у них. Больше того, он взял у одного из жителей на время лодку, оставив взамен своего огромного и, видимо, очень дорогого коня. Старик, одолживший лодку, растерянный и перепуганный, лепетал, что чужеземец и не думал бежать или скрываться, но лишь собирался навестить старого приятеля, поселившегося с семьей на острове, что вздымается из воды посередине реки.

Баврод веско и грозно объявил, что чужеземец — северный варвар и разбойник, запятнавший себя страшными преступлениями, которого они ловят согласно приказу самого короля Фердруго. Каждого, кто будет помогать ему и пособничать, ожидает суровая кара. После чего он запретил кому-либо из селян под страхом казни на месте покидать стены своих домов, а также издавать малейший шум, который мог бы насторожить разбойника. То же самое он повелел своим солдатам, чем немало обозлил их, собравшихся было расслабиться после утомительной погони в веселой компании бутылей с домашним вином и смешливых деревенских красоток.

Неестественная тишина опустилась над вечерней деревней. Илоис, отплывая от острова в легкой кожаной лодке на помощь рожающей женщине, недоумевала, что бы это значило. Обычно в это время суток со стороны скрытых деревьями глиняных хижин доносились хмельные песни, смех расшалившейся молодежи, заунывные крики матерей, созывающих под кров заигравшихся во дворе мальчишек. Шумри, проводив ее и возвращаясь еле различимой тропинкой меж скал к себе, также отметил непривычное, сгустившееся над берегом беззвучие. Именно оно поселило в его душе первые зерна непонятной, неоформленной тревоги.

Баврод не позволял своим людям ни пить, ни играть в кости, ни громко разговаривать. Спать он не разрешал тоже, дожидаясь того часа, глухого и тяжелого часа незадолго до рассвета, когда сон связывает человека сильнее всего и разбудить его непросто. Именно к этому времени приурочил он высадку отряда на остров. На этот раз они поплыли на лодках, отобранных у селян, и на передней вместе с предводителем сидела Умильная, нервно позевывая и моргая воспалившимися от усталости глазами. Ни доспехов, ни тяжелых сапог, ни мечей на них не было, ибо все это издает звон и грохот. Из оружия каждый имел лишь кинжал. Правда, лезвия у всех на этот раз были уже отравленными…