Затем ехала Мессалина, супруга триумфатора, в своей парадной карете. За ней, пешком, шли генералы, получившие триумфальное одеяние. За ними те, кто завоевал лавровый венок. Затем полковники, капитаны, сержанты и прочие военные всех рангов, удостоенные наград. Затем слоны. Затем верблюды, запряженные попарно в повозки, на которых стояли шесть придуманных Калигулой машин, изрыгающих «молнию и гром», так успешно примененные Посидом в Британии. Затем шла на ходулях «царица Цапля» с золотой цепью, обвивающей ее шею. Мне говорили, что, за исключением меня самого, она вызвала самые бурные приветствия толпы. За ней шел Посид со своим Тупым Копьем и лекарь-испанец в тоге — ему было пожаловано римское гражданство. За ним следовала римская кавалерия, за ней — походным маршем пехота; оружие солдат было украшено лавровыми венками. Молодые солдаты кричали «Io Triumphe!» и пели победные гимны, а ветераны, воспользовавшись данным на этот день правом говорить, что им вздумается, не отказывали себе в удовольствии отпустить колкую и малопристойную шутку по адресу триумфатора. Ветераны Двадцатого полка даже сочинили превосходную песню:

Мне говорили, что в конце колонны пели непотребные куплеты о Мессалине, но до меня они не донеслись; по правде говоря, даже если бы их пела дворцовая стража, которая шла непосредственно передо мной, я и то ничего не услышал бы за чудовищным гулом толпы. После пехоты шли соединения союзных войск во главе с балеарцами и нубийцами.

На этом официальное шествие кончилось, но за ним со смехом и возгласами двигалась толпа городской черни, устроившей пародию на триумф. Их «триумфатором» был александрийский гаер по имени Баба, приехавший в Рим в надежде, что здесь ему улыбнется счастье. Он ехал в повозке для очистки выгребных бочек, в которую были впряжены друг за другом козел, овца, свинья и лиса; его тело и лицо были выкрашены в синий цвет британским красителем из вайды, одежда его была чудовищной пародией на триумфальный наряд. Плащ — лоскутное одеяло, туника — старый мешок, отделанный грязно-серыми лентами. Скипетром ему служила огромная капустная кочерыжка, к верху которой была привязана дохлая летучая мышь, лавровой ветвью — чертополох. Наш самый известный местный шут Аугурин не так давно согласился разделить с Бабой главенство в Обществе бродяг. Считалось, что Баба похож на меня как две капли воды, и поэтому он всегда исполнял роль цезаря в сценках, которые они вдвоем регулярно разыгрывали на задворках Рима. Аугурин играл Вителлия, или консула, или гвардейского полковника, или одного из моих советников, в зависимости от обстоятельств. Он был прекрасный пародист. В данном случае он изображал раба, держащего корону над головой «триумфатора» (перевернутый вверх дном ночной горшок, куда то и дело скрывалась голова Бабы), и все время щекотал его петушиным пером. Туника Бабы была сзади разорвана, и из нее выглядывало его седалище, выкрашенное в синий цвет с ярко-красными пятнами, отчего оно походило на ухмыляющееся лицо. Руки Бабы безостановочно тряслись, он дергал во все стороны головой — карикатура на мой нервный тик — и вращал глазами. Всякий раз, что Аугурин лез к нему, Баба стукал его в ответ чертополохом или летучей мышью. В следующей выгребной повозке под рваным балдахином томно возлежала голая негритянка чудовищных размеров с медным кольцом в носу, кормя грудью маленького розового поросенка. Добыча, которую везли на тачках одетые в лохмотья торговцы старьем, состояла из кухонных отбросов, поломанных кроватей, грязных матрацев, ржавого железа, битой кухонной утвари и самого разного гнилья, а в качестве пленных выступали карлики, толстяки, ходячие мощи, альбиносы, калеки, слепцы, больные водянкой головного мозга — словом те, кто страдал от ужасных заболеваний или был выбран за свое исключительное уродство. Остальная часть процессии была под стать тому, что я перечислил. Мне говорили, что модели и картины, иллюстрирующие «победы» Бабы, были самым смешным зрелищем — само собой непристойным, — какое когда-либо видели в Риме.

Когда мы достигли Капитолийского холма, я сошел с колесницы и выполнил церемонию, которую требует от победителя обычай, но которая для меня лично была крайне утомительна: я смиренно, на коленях поднялся по ступеням храма Юпитера. С двух сторон меня поддерживали молодой Помпей и Силан. Согласно тому же обычаю, в это время полагалось отвести в сторону пленных вражеских вождей и умертвить их в темнице, пристроенной к храму. Это было пережитком древнего ритуала, когда в благодарность за победу приносились человеческие жертвы. Я решил пренебречь этим обычаем из политических соображений: я хотел оставить этих пленников в Риме, чтобы показать пример милосердия тем британским вождям, которые все еще стойко держались против нас. Сами они приносят в жертву военнопленных, но раз мы намеревались цивилизовать их остров, было просто нелепо ознаменовывать это актом примитивного варварства. Надо назначить этим вождям и их семьям небольшое содержание из общественных средств и всячески поощрять их романизацию, чтобы впоследствии, когда мы начнем формировать британские вспомогательные войска, командующие ими офицеры были способны дружественно поддержать наши воинские силы.

Хотя я не принес в жертву Юпитеру британских вождей, я не забыл отдать ему в дар белых быков и часть добычи (лучшие золотые украшения из дворца Цимбелина), а также положить на колени священного изображения лавровую корону, сняв ее с головы. Затем коллегия жрецов Юпитера пригласила меня, моих спутников и Мессалину на публичный пир, а солдаты и офицеры разошлись в разные стороны, приглашенные горожанами. Дому, который не почтил своим присутствием ни один герой триумфа, поистине не повезло. Накануне я узнал из неофициальных источников, что Двадцатый полк намеревается устроить пьяный дебош, вроде того, который он устроил во время триумфа Калигулы, что они хотят напасть на улицу ювелиров и, если двери домов окажутся заперты, они подожгут их или пустят в ход тараны. Сперва я думал поставить там заслон из бригады ночных сторожей, но это привело бы к кровопролитию, поэтому, поразмыслив, я принял другое, лучшее решение: наполнить фляги всех солдат даровым вином, чтобы они выпили за мое здоровье. Наполнили их перед началом шествия, но я приказал не пить, пока трубы не возвестят, что я принес, как положено, жертвы богам. Вино было первоклассное, но то, что налили во фляжки Двадцатого, как следует приправили маком. «Львы» выпили за мое здоровье и уснули таким крепким сном, что проснулись, когда триумф давно окончился; один из солдат, должен с прискорбием сказать, так и не проснулся. Но зато в тот день в городе не было никаких серьезных беспорядков.

Вечером меня провожала домой во дворец длинная факельная процессия и ансамбль флейтистов, за которыми следовала толпа поющих и славящих меня горожан. Я смертельно устал и, смыв с себя краску, тут же лег в постель, но празднество продолжалось всю ночь и уснуть я так и не смог. В полночь я поднялся и, взяв с собой только Нарцисса и Палланта, вышел на улицу. На мне была простая белая тога — наряд горожанина-простолюдина. Мне хотелось узнать, что на самом деле думают обо мне римляне. Мы смешались с толпой. Ступени храма Кастора и Поллукса были усеяны группами людей, отдыхающих и болтающих между собой, и мы нашли среди них местечко. Все обращались друг к другу без излишних церемоний. Я радовался, что свобода речи наконец вернулась в Рим после того, как ее столько лет подавляли при Тиберии и Калигуле, хотя далеко не все из того, что я услышал, доставило мне удовольствие. Все сходились во мнении, что триумф был хорош, но стал бы еще лучше, если бы я роздал деньги горожанам, а не только солдатам, и увеличил паек зерна. (В ту зиму опять не хватало зерна, но не по моей вине.) Мне очень хотелось услышать, что скажет покрытый шрамами капитан Четырнадцатого полка, сидевший неподалеку рядом с братом, которого он, как оказалось, не видел шестнадцать лет. Сперва капитан не хотел рассказывать о битве, хотя брат настойчиво расспрашивал его, и рассуждал о Британии, лишь как о месте расквартирования войск. Он рассчитывал, если ему повезет, разжиться неплохими трофеями и надеялся, выйдя в отставку, попасть в сословие всадников; за последние десять лет он скопил кучу денег, продавая освобождение от нарядов солдатам своей роты, к тому же «на Рейне не столько возможностей потратить деньги, как здесь, в Риме». Но под конец он все же сказал: