44 г. н. э.

На Новый год я должным образом отпраздновал свой триумф. Сенат был столь любезен, что оказал мне еще ряд почестей. Прежде всего мне присудили гражданскую корону. Этим золотым венцом из дубовых листьев первоначально награждали воина, который во время битвы приходил на выручку товарищу, обезоруженному врагом и находящемуся в полной его власти, убивал этого врага и оставался в строю. Награду эту завоевывали куда реже, чем вы думаете, потому что свидетельствовать о подвиге должен был тот, кого спасли от смерти и кому затем положено было возложить венец на голову спасителя. Не так-то легко заставить римского солдата признать, что он находился во власти победившего его врага и обязан своей жизнью товарищу, превзошедшему его силой и доблестью: скорее он станет доказывать, что упал, нечаянно споткнувшись, и только хотел вскочить и прикончить своего противника, как этот парень, видно желая прославиться, сунулся не в свое дело и лишил его победы — поистине, медвежья услуга. Позднее гражданскую корону стали присуждать командирам полков и армий, которые благодаря личной храбрости или умелому руководству спасали жизнь своих солдат. Именно за это корона и была дана мне, и я считаю, что вполне заслужил ее, отказавшись слушать военных советчиков. На ободке была надпись: «За спасение жизней своих сограждан». Вы, наверно, помните, что, когда меня впервые провозгласили императором, дворцовые гвардейцы напялили мне на голову такой же венец — тот, которым Калигула соизволил увенчать самого себя после «победы» над Германией. Тогда для этого не было оснований (хотя у Калигулы их было не больше), и я не знал, куда деваться от стыда, поэтому теперь, получив на венец все законные права, я надел его с огромным удовольствием. Затем мне присудили морскую корону. Этой короной, украшенной рострами кораблей, награждали за отвагу на море — например, моряка, который первым вступил на борт вражеского судна, или адмирала, разбившего неприятельский флот. Мне ее присудили за то, что, рискуя жизнью, я вышел в море в штормовую погоду, стремясь поскорее достичь Британии. Впоследствии я повесил оба эти венца на бельведере над главным входом во дворец.

Третьей почестью, оказанной мне сенатом, был наследственный титул «Британик». Моего сына теперь называли Друз Британик или просто Британик, и именно так я буду упоминать о нем в дальнейшем. Четвертой почестью были две триумфальные арки, воздвигнутые в ознаменование моей победы, одна — в Булони, так как она была базой нашей экспедиции, другая — в самом Риме на Фламиниевой дороге. Они были облицованы мрамором, украшены с обеих сторон трофеями и барельефами, рассказывающими о нашем походе, и увенчаны триумфальными колесницами из бронзы. Пятой почестью был принятый сенатом декрет, где день моего триумфа объявлялся ежегодным праздником на вечные времена. Кроме этих пяти почестей были еще две комплиментарные почести, присужденные Мессалине, а именно: право сидеть в первом ряду в театре Помпея вместе с весталками, рядом с консулами, судьями и иностранными послами, и право иметь крытый парадный выезд. Мессалине к этому времени уже воздали все почести, какие присудили моей бабке Ливии за всю ее жизнь, но я по-прежнему возражал против пожалования ей титула «Августа».

После нескольких дней неустойчивой погоды солнце смилостивилось к нам и в день триумфа сияло во всю мочь; городские власти и прочие официальные лица постарались, чтобы Рим выглядел так свежо и весело, как только может выглядеть столь почтенный и величественный город. Фасады всех храмов и домов были тщательно выскоблены, улицы подметены так чисто, как пол в здании сената, все окна были украшены цветами и яркими тканями, возле входов стояли столы, ломившиеся от угощения. Двери храмов были широко распахнуты, статуи и алтари увиты гирляндами, всюду курили благовония. Все жители города надели свои лучшие одежды.

Я еще не въехал в город, так как провел ночь в лагере гвардейцев. Я приказал устроить на рассвете общий парад войск, которым предстояло участвовать в триумфе, и раздал дарственные деньги, которые, по моим расчетам, причитались им после продажи добычи, взятой в Лондоне, Колчестере и других местах, а также от продажи пленных. Деньги эти равнялись тридцати золотым на рядового, а сумма, полученная офицерами, была соразмерна их чину. Я уже послал деньги, исходя из этого же расчета, тем солдатам в Британии, без которых там нельзя было обойтись, и которые поэтому не могли вернуться в Рим для участия в триумфе. Я также раздавал награды: тысячу цепочек на шею за безупречное поведение на поле боя, четыреста налобных повязок (с золотыми медальонами в форме амулета, который надевают на голову лошадям) храбрым кавалеристам и тем пехотинцам, которым удалось убить кавалериста или воина с колесницы; сорок массивных золотых браслетов за выдающуюся храбрость — когда я их давал, я в каждом случае читал подробный отчет о том подвиге, за который их получали; шесть лавровых гирлянд тем, кто внес свой вклад в победу, хотя лично не участвовал в битве (среди тех, кто удостоился этой награды, был командир базового лагеря и адмирал, командовавший флотом); три бастионных короны — тем, кто первым пересек укрепления и проник во вражеский лагерь, и один орден Тупого Копья — Посиду: этот орден, как и гражданскую корону, давали за спасение жизни, и Посид более чем заслужил его.

По моему совету сенат присудил триумфальные украшения всем сенаторам, участвовавшим в кампании — другими словами, всем командирам полков и старшим штабным офицерам. К сожалению, Авлу и Веспасиану покидать Британию было опасно, но все остальные приехали, как один человек. Хосидий Гета и его брат Лусий Гета, который командовал восемью батальонами гвардейцев в Британии, оба получили награду: я полагаю, впервые в римской истории два брата надели триумфальные украшения в один и тот же день. Лусий Гета стал моим новым командующим гвардией, вернее, он делил этот пост с человеком по имени Криспин, которого временно назначил туда Вителлий, потому что Юст, прежний командующий, был мертв. Мессалина прислала мне срочную депешу, которую я получил накануне Брентвудской битвы, где писала, что Юст прощупывал различных гвардейских офицеров с целью узнать, поддержат ли они его, если он поднимет вооруженное восстание. Я полностью доверял Мессалине, поэтому, не желая рисковать, немедленно послал приказ о его казни. Прошло несколько лет, прежде чем я узнал истинные факты: до Юста дошли слухи о том, что творилось в мое отсутствие в дворцовом крыле, где жила Мессалина, и он спросил одного из полковников, как ему лучше поступить — сразу же написать мне или подождать моего возвращения. Полковник был одним из наперсников Мессалины, поэтому он посоветовал Юсту ждать — плохие новости могут расстроить меня и помешать исполнению военных обязанностей, — а сам направился прямиком к Мессалине. Смерть Юста, причина которой вскоре сделалась известна в Риме, послужила предупреждением не посвящать меня в тайну, о которой к этому времени знали все, кроме меня, — даже мои враги в Британии и Парфии, как ни трудно этому поверить! Мессалина все быстрей катилась по наклонной плоскости. Но я не стану описывать здесь ее поведение во всех подробностях, ведь я в то время ничегошеньки об этом не знал. Она приехала в Геную встретить меня, когда я вернулся из Франции, и пылкость ее приветствия была одной из причин того, что я чувствовал себя таким счастливым. Да и маленький Британик и его крошка сестра за эти шесть месяцев стали такие прелестные детки и так выросли, их было просто не узнать!

Я хочу, чтобы вы поняли, как много значил для меня этот день. По-моему, на всем свете нет ничего, что превзошло бы великолепием римский триумф. Никакого сравнения с триумфом, который празднует царь какой-нибудь варварской страны, подчинив себе другого царя, своего соперника. Наш триумф — это честь, даруемая свободным народом одному из своего числа за великую службу, которую он сослужил родине. Я знал, что честно снискал эту торжественную встречу и наконец-то опроверг дурное мнение своих родных, считавших меня никчемным человеком, слабоумным, «тряпкой», карой божьей и позором для моих славных предков. Ночью в гвардейском лагере мне приснилось, что ко мне подошел Германик, обнял меня и сказал, как всегда серьезно: «Дорогой брат, ты очень хорошо себя проявил, лучше, должен признаться, чем я ожидал от тебя. Ты выполнил свой долг. Ты восстановил честь римского оружия». Когда я проснулся утром, я решил отменить закон Августа, по которому право получить триумф предоставлялось лишь императору, его детям и внукам.[93] Если Авл будет продолжать кампанию в Британии и сумеет выполнить поставленную мною задачу постепенно замирить и подчинить себе всю южную часть острова, я постараюсь убедить сенат дать ему полный триумф. Если ты единственный, кому по закону положен триумф, это не столько приумножает, сколько преуменьшает твою славу. Август ввел свой закон, чтобы помешать генералам ради триумфа сеять на границе вражду и вызывать пограничные племена на военные действия, но, безусловно, доказывал я себе, существуют и другие способы обуздать генералов, чем делать триумф, доступный раньше для всех, всего лишь фамильным ритуалом цезарей.