Послышался гудок. Тамар представила чёрный старинный телефонный аппарат с круглым наборным диском и быстрый мягкий перестук матерчатых сандалий:

- Да, алло? – спросил резкий голос с глубоким древним акцентом. – Алло, кто это? Одну минутку, это Тамар? Моя Тамар?

Рука. Красная, тяжёлая, с чёрным квадратным перстнем, скреплённым полосой золота, опустилась на телефон и прервала разговор.

- Этого я от тебя не ожидал, - сказал Песах и зажёг лампу, залив комнату светом, - от тебя меньше всего. Личные разговоры по телефону общежития? И кому же звонили колокола? Кому-то, кого мы знаем? Маме-папе? Или вообще кому-нибудь другому? Сядь! – рявкнул он, с силой толкнул её на свой стул и начал расхаживать взад и вперёд позади неё. У неё окаменел затылок. Так проколоться. Точно, как Шай, она прокололась. И в той же комнате.

- Теперь есть две возможности. Или ты скажешь по-хорошему, с кем говорила, или мы тебя заставим. Что выбираешь? – он навалился всей тяжестью на стол перед ней. Исходящая от него жестокость обдавала её мощными горячими волнами, его бицепсы бегали под кожей, как щенки в брюхе. Тамар проглотила слюну.

- Я говорила со своей бабушкой, - прошептала она.

- Бабушка, а? В таком случае есть ещё две возможности, - медленно сказал он, и её поразило, как в одно мгновение ушёл внутрь обильный жир с его лица, и выступили кости в виде призрачного чертежа обнажённого черепа, - или я попрошу у тебя номер, который ты набирала, и ты дашь мне его по-хорошему...

Тамар молчала.

- Тогда вторая возможность: я делаю повторный набор.

Она смотрела на него без выражения. Только бы не показать ему, что я боюсь. Не доставить ему этого удовольствия.

Пошёл повторный набор. Песах прижал к уху трубку. Была тишина. И один гудок. Потом сквозь его щеку Тамар услышала резкое "алло" Теодоры, которое сейчас казалось обеспокоенным и испуганным. Песах молчал и внимательно слушал. Теодора опять крикнула:

- Алло? Алло!! Кто это? Тамар? Тами? Это ты? – он положил трубку.

Его рот слегка искривился в сомнении.

- Хорошо, - сказал он, наконец, с искажённым от отвращения лицом, - это похоже на бабушку. – Плечи Тамар облегчённо опустились. Как такая дурацкая ошибка может превратиться в спасательный круг. Чёрт возьми, тут же подумала она, я забыла сказать Лее название улицы! Она впилась ногтями в ладонь: день и час успела сказать, а улицу нет! Какое ужасное упущение... Песах задумчиво расшагивал вокруг неё по комнате. Потом снова склонился перед ней всей своей величиной, твёрдостью, жестокостью:

- Вставай. На этот раз ты выкрутилась. Чую, что здесь нечисто, но тебе повезло. А теперь раскрой пошире уши. – Она сидела, не шевелясь, и думала, как с первой же минуты здесь сама всё усложнила, когда запела ему "Не зови меня милашкой", и потом, когда назвала Мико вором, и когда отдала деньги русской, она опять и опять действовала, подчиняясь своим импульсам, в полном противоречии с её интересами и целью. – Ещё хоть раз только пощекочешь самый мой краешек – тебе конец. Пусть ты даже поёшь, как Хава Альберштейн и Йорам Гаон[38] вместе взятые, ты вылетишь отсюда так, что больше никогда в жизни не сможешь петь, слово даю, и послушай меня внимательно, милашка, - он назвал её "милашкой", а как же иначе, - мне пока ещё не совсем ясно, что ты тут делаешь, ты меня поняла? Почему я всё время чую какой-то душок от тебя. У меня на тебя чутьё, а я в этих делах ещё ни разу не ошибся. – Она чувствовала, как минута за минутой тает в ней это таинственное вещество, которое должно связывать воедино все органы и черты лица. – Так что заруби себе на носу, ещё не родился тот человек, который проведёт Песаха Бейт-Алеви, мы поняли друг друга?

Тамар кивнула.

- А теперь исчезни с глаз моих.

И она исчезла.

Когда она закончила последнюю песню, люди захлопали, закричали "браво" и начали расходиться. Некоторые из них подошли к ней, хвалили её и даже благодарили, спрашивали о той или иной песне, которую она пела. Непривычно для себя она отвечала подробно, многословно. Боковым зрением она видела, как Мико подошёл к ближайшему киоску с шуармой. Быстро оглядела стоящих вокруг неё. Кто самый подходящий, кому она сможет довериться. Были там две молодые женщины, туристки из какой-то северной страны, которые говорили с ней по-английски с раскатистым R. Они не в счёт. Был высокий худой мужчина с бородкой и немного китайским лицом, который склонялся к ней и говорил о чистоте её голоса: "Эта прозрачность, - сказал он, - когда ты начала петь, я был на другом конце улицы и подумал, что слышу флейту". Но что-то в нём казалось ей фальшивым, или, может, она испугалась его, потому что он напомнил ей о той фальши, которая есть сейчас в ней самой; ещё была тоненькая женщина с прозрачной кожей, которая, заламывая в сдержанном волнении руки, сказала, что хочет рассказать ей что-то чудесное, но терпеливо подождёт своей очереди; и был полный пожилой мужчина, который держал в руке коричневый потрёпанный ранец. Он выглядел надёжным и скромным служащим. У него были хорошие глаза за стёклами очков, большие и круглые, маленькие опущенные усы, вышедший из моды широкий галстук и вылезшая из брюк рубашка. Она видела, что он колеблется, но на колебания не было времени. Она обратилась к нему, улыбаясь самой светлой своей улыбкой. И он сразу осветился, вспыхнул ей навстречу и сказал, что он, конечно, "полный профан в теории пения", но, слушая её голос, почувствовал что-то, что не чувствовал уже много лет, его глаза слегка увлажнились и он двумя руками взял её за руку; и тогда быстро, пока он тоже не сказал что-то о её прозрачности, она протянула ему и вторую руку, и её глаза вдруг глубоко пустили корни в его глазах, взывая о помощи. Она увидела, как изумлённо расширились его глаза и нахмурились брови, когда он ощутил бумажку, втиснутую ему в руку. За его спиной на расстоянии десяти метров Мико поднял питу надо ртом и наискосок слизнул желтоватый соус, вылившийся оттуда. Он с утра почти не сводил с неё глаз, она поняла, что Песах проинструктировал его особым образом после вчерашнего инцидента. Приземистый мужчина уловил, наконец, её отчаяние и пришёл в себя. Он зажал в руке листок бумаги и оцепенело улыбнулся. "До свидания", - сказала она ему со значением, и её руки почти оттолкнули его оттуда.

Похоже, он что-то понял. Быстро удалился. Тамар в страхе следила за ним. Тоненькая прозрачная женщина, которая терпеливо ждала, набросилась на неё, пение Тамар напомнило ей что-то:

- Ты обязана это услышать, ты всё поймёшь: была когда-то великая певица, её звали Роза Райза, которая сбежала из Бялистока, как еврейская девочка Роза Брохштейн, не смейся, многие считали её самой великой певицей в мире после Карузо; Пуччини и Тосканини хотели заполучить её... - Тамар слушала сквозь неё. Смотрела сквозь неё. Кивала ей, как на верёвочке, которую поднимают и опускают. Позади неё она видела, как энергично шагает маленький мужчина. Он прошёл почти рядом с Мико, и они друг друга не почувствовали. Круглая лысина покраснела от напряжения и, наверно, от волнения. Она молилась о том, что сделала правильный выбор. Что поставила на подходящего человека. Кто-то возле неё засмеялся. Хрупкая женщина, трепеща от удовольствия, продолжала свой анекдот:

- ...однажды этой Розе Райзе довелось ехать на поезде в Мексике как раз тогда, когда Панчо Вилья[39] со своими разбойниками напали на вагон и начали стрелять. Она сказала им, что она певица, и они ей не поверили, но когда она внутри вагона во время ограбления открыла рот и запела "Эль гитарико", они не только отпустили её, но и дали ей перед этим немного мексиканской текилы... – Тамар рассеянно улыбнулась, поблагодарила её, подобрала деньги и магнитофон, позвала Динку и пошла к условленному месту встречи с Мико. Краем глаза она видела, что человек с коричневым ранцем дошёл уже до конца улицы. Ей понравилось, что он не остановился сразу же, чтобы прочесть записку, и что ни разу не оглянулся. У неё в кармане были ещё две такие записки, приготовленные вчера. Она думала передать их трём разным людям, но из всех людей, которым она сегодня пела, только он внушил ей доверие; у неё было чувство, что это тот, кто ей нужен.