– Я пою, я пою. – Она повысила голос, стараясь оживиться.

– Ну-ка спой, посмотрим. – Он вытянул свои большие ноги.

– Здесь? Сейчас?

– Конечно, здесь. Посмотрим на тебя, что у меня время есть по концертам ходить?

На мгновение она остолбенела, обиженная: прослушивание? Здесь? Но сразу же вспомнила, что она здесь делает, и подавила маленький бунт. Закрыла глаза, сконцентрировалась в себе.

– Давай, прелесть моя, что, привести группу поддержки? Я с тобой весь день терять не намерен.

И тогда она ему запела. Сразу. "Не зови меня милашкой" Корины Алаль. Нельзя ей было выбирать эту песню, но она не думала ни мгновения, до того, как песня вырвалась из неё, как вскрик в неуправляемом порыве. Может быть, потому, что он так издевательски назвал её "прелесть". Она бы никогда не решилась петь такую песню без сопровождения, прямо как голая перед ним. И всё же, именно из-за вспыхнувшей в ней злости, она пела прекрасно с первого же мгновения, и полная тишина между предложениями сопровождала её не хуже целого оркестра; она пела темпераментно, правильно двигаясь и хорошо дыша, и понимала с полным отчаянием, что совершает свою первую грубую ошибку с ним, хотела прекратить, но знала, что если прекратит, потеряет шанс остаться здесь; нельзя ей было петь песню, в которой есть такое прямое и вызывающее обращение, потому что, когда она пела: "Не зови меня милашкой, это вызывает сыпь, это делает меня шоколадной рыбой", её глаза скрестились с его глазами, будто объявляя ему войну, и когда в песне она рассказывала о той, которая поняла, что ей нечего выбрать, кроме мудрости маленьких цветов, то словно открыла ему, что она не только маленькая хрупкая девочка, которую он видит перед собой; что у неё есть двойное дно. Какого чёрта она не выбрала другую песню, чтобы продемонстрировать себя, почему не начала с какой-нибудь: "Ранний вечер в кипарисах", тихой и трогательной? Или с покорной и преданной "Моё простое пальто"? Почему надо было вызвать у него с первой же минуты особое внимание к себе? Снова это проклятие, потрясённо думала она тем временем, снова бравада робких. И торопливая отвага трусов. Потому что, когда он зачеркнул её своей "прелестью", будто она пустое место, она обязана была показать ему ту разительную перемену, которая происходит с ней, когда она загорается от песни, вдруг вырывающейся из неё, как факел, ту певицу в ней, которую ничем не испугать...

И из-за этой певицы, очевидно, она уже через минуту перестала даже сердиться на себя, отдалась внутреннему галопу песни, её горькой силе, она танцевала, извивалась и пылала с закрытыми глазами, с силой выбрасывая ладони в стороны, её колени выбивали дикую дробь, почти не двигаясь с места; она обращалась к самому глубокому месту в себе, самому удалённому от этого толстого красного человека, который развалился на стуле с зубочисткой во рту, а потом с удивлённым выражением и лёгкой улыбкой откинулся назад и, потянувшись, заложил руки за голову...

Закончив, она моментально снова угасла. Погасила себя. Не могла стоять перед ним, светясь изнутри, без своей защиты. Уверенная, что всё, что хотела скрыть, вышло наружу. В комнате ещё несколько секунд стояло эхо от завихряющихся потоков её энергии.

– Неплохо... – сказал Песах Бейт-Алеви, вытащил из зубов зубочистку и пососал её, изучающе глядя на Тамар со смесью подозрения и забавной почтительности. Потом посмотрел на мать, которая в течение всего короткого представления улыбалась и поддакивала беззубым ртом, – что скажешь, мамочка, она ничего, малышка, а? – Его отец сидел сонный на скамейке позади неё. Тамар постаралась не прислушиваться к разговору. Она надеялась, что тут есть какое-нибудь нормальное место, где она сможет немедленно принять душ. Он просто мелкий жулик, храбро повторяла она про себя то, что Шай рассказал ей по телефону из этой самой комнаты. Всего лишь мелкий жулик, который нашёл себе маленькую оригинальную нишу в преступном мире, но мою жизнь – простонал Шай – он разрушил по-крупному.

– Короче, – заключил Песах, – завтра утром посмотрим, куда тебя поставить.

– Простите, я не поняла.

– Не беспокойся. Иди сейчас, устраивайся, отдыхай. До сих пор у тебя была лафа, завтра начинается тяжёлая работа, тебе скажут, где ты, в каком городе.

– Я не в Иерусалиме? – испугалась она. О таком варианте она не подумала.

– Ты будешь там, где тебе скажут. Ясно?

Снова его пустые глаза. Глаза мертвеца. Она молчала.

– Давай, милашка, время вышло. – И он убрал её из своего взгляда, из своих мыслей, и снова стал набирать номер на двух телефонах.

Она вышла из комнаты Песаха и Динка за ней. Она всё ещё не знала, где находится, что это за место. Пол в коридоре был выложен разбитыми плитками, кривыми и осевшими, в некоторых местах обнажилась земля, и росли трава и бурьян. Можно было видеть, как с той минуты, что люди покинули это место, природа снова вернулась к своей деятельности, и Тамар подумала, что и с её семьёй произошло нечто подобное. Коридор всё тянулся и тянулся. На стенах были таблички: "Амбулатория". "Приёмный покой". "Хирургия". "Детский стационар". Она заглянула в полуоткрытую дверь и увидела железную кровать и на ней матрац и груду свёрнутых одеял. Может, кто-то там спит, а может, и нет. На полу были следы от ржавых ножек множества кроватей. С потолка спускались трубки и электрические провода. "Кислород", было написано на одной табличке, рядом с ней висел порванный плакат Мадонны. Она нашла комнату в конце коридора. Ей пришлось бороться с дверью, чтобы преодолеть давление матрацев, наваленных за ней. Внутри был пыльный и спёртый воздух. Она вытащила из кучи один матрац, полосатый и очень тяжёлый, в больших пятнах. Попробовала вернуть его и взять другой, но вынутое оттуда уже нельзя было засунуть обратно. На матрацах лежали одеяла. Она влезла на гору матрацев. Вытащила два одеяла, стараясь не нюхать их. Каждое её движение сопровождалось облаками пыли и запахом мочи. Простыней не было. Ей придётся прикасаться к этим одеялам, спать под ними. Их запах пристанет к её коже. Неважно, с отчаянием напомнила она себе, главное вытащить его отсюда; для этого она должна проникнуть сюда. Проникнуть по-настоящему, полностью.

Она тащила матрац обратно вдоль коридора. Он весил почти столько же, сколько и она, давил ей на спину, заставляя сгибаться пополам, и тащился за ней, как шлейф бедности. Она подумала, что в этом есть одно преимущество: она не столкнётся с Шаем лицом к лицу, прежде чем будет полностью готова к этому. Динка носилась вокруг неё, пытаясь забраться под матрац, и всякий раз была отброшена от него и скулила. Время от времени Тамар останавливалась, открывала одну из дверей и заглядывала внутрь из-под своего горба. В каждой комнате были одна-две кровати, и было видно, что кто-то живёт там. В одной комнате она увидела прислонённую к стене гитару, и сердце подпрыгнуло у неё в груди. Может быть, это его комната. Там никого не было, и на одной из стен углём было написано: "Если мир меня не понимает, мир не мир". Она подумала, что это ему как раз подходит. Но валявшиеся там джинсы показались ей коротковаты для его длиннющих ног. Она закрыла дверь. Открыла следующую. Пустые пивные банки и десятки окурков. На стене висели два перекрещенных зелёных шарфа "Маккаби Хайфа". Кто-то сидел там, голой спиной к ней. Белая худая спина юноши, погружённого в "Гейм-Бой" и не заметившего, что она открыла и закрыла дверь.

Это так сильно тебя втягивает, говорил ей Шай в том телефонном разговоре, есть в этом такая сила, что ты просто хочешь втянуться, рассыпаться на самые мелкие части, разбиться вдребезги. Тебе будто до смерти хочется увидеть, как низко можно упасть, такой порыв овладевает тобой, и у тебя нет ни желаний, ничего, всё так быстро рушится, Ватсон... Когда он назвал её этим тайным прозвищем, её глаза зажмурились в неописуемом наслаждении, и всё, что он говорил минуту назад, как бы стёрлось: многие месяцы он не называл её так, и она даже не знала, как сильно ей этого не хватало. В следующее мгновение она услышала первую пощёчину, а потом – удары кулаком и рыдания.