Сейчас, когда девушка говорила с ней, скорбь в её душе утихла. Она, конечно, не знала сказку, которую девушка рассказывала, но звуки чистого голоса пробуждали в ней странные мысли: мысли о её маме, которая была всегда занята и утомлена, всегда с новым младенцем, привязанным за спиной, никогда не было у неё времени побыть наедине с Теодорой. И тогда, может быть впервые в жизни, она подумала, что мама никогда не рассказывала ей сказок и не пела песен; отсюда её мысли плавно перешли на маленькую деревню на острове Ликсос, с её белеными домами, сетями рыбаков, семью мельницами, маленькими домиками с ромбовидными окошками, выстроенными специально для голубей острова, с тёмными осьминогами, развешенными для просушки на верёвках... Много лет она не видела с такой отчётливостью деревню, дворы домов и узкие переулки. Они были вымощены круглыми камнями, которые жители острова называли "обезьяньи головы". Почти пятьдесят лет она не вспоминала это прозвище. Почти пятьдесят лет запрещала себе возвращаться туда хотя бы на мгновение, загородила, окружила стенами это место, зная, что не сможет выдержать тоски и скорби, которые разобьют ей сердце.
– Возьми виноград, – глухо сказала Асафу, – это сладкий кишмиш, потому что рассказ становится горьким.
Лет за семьдесят до рождения Теодоры решил Фанориос, староста деревни, выдающийся богач, образованный и любящий путешествовать, пожертвовать огромную сумму на постройку дома для жителей его острова в святом городе Иерусалиме. Сам Фанориос совершил паломничество в Святую землю в тысяча восемьсот семьдесят первом году и оказался вместе с множеством русских крестьян в грязной казарме, построенной Россией для своих паломников. Он пережил несколько тяжёлых недель рядом с людьми, не понимавшими его языка, обычаи и привычки которых были ему противны и даже отвратительны; он был добычей произвола проводников, которые издевались над наивными паломниками и присваивали их скромные сбережения, а когда заболел, не нашёл ни одного врача, который смог бы ему помочь и понял бы его жалобы. Вернувшись, наконец, на остров, умирающий от тифа и мучимый видениями, он на смертном ложе продиктовал делопроизводителю свою последнюю волю: построить в Святом городе место, в котором смогут проживать жители острова Ликсос, совершающие паломничество в Святую землю; чтобы был у них дом, где можно приклонить усталые головы и омыть ноги после долгого пути, дом, где с ними будут говорить на их языке, и даже на особом наречии Кикладских островов. И последнее условие поставил: пусть всегда живёт в доме одна единственная монахиня, девочка из дочерей острова, на которую выпадет жребий. Всю её непорочную жизнь проведёт в доме, никогда не покинет его, даже ненадолго, и дни её будут посвящены ожиданию богомольцев и уходу за ними.
Девушка на бочке продолжала рассказывать, но Теодору уже несли тихие потоки, захлестнувшие её. Она помнила день, когда в доме внука Фанориоса собрались старейшины, чтобы бросить жребий в третий раз со дня основания дома в Иерусалиме. За многие годы после смерти Фанориоса туда были посланы две из дочерей острова: первая сошла с ума через сорок пять лет, и вместо неё была послана девочка с золотыми косами Амарилья. А сейчас нужно было срочно заменить и Амарилью, больную, по слухам, тоже не телесной болезнью. В это самое время лежала двенадцатилетняя Теодора, голая и загорелая как чернослив, на уступе скалы в своём тайном заливе. С закрытыми глазами размышляла об одном парне, который в последнее время начал приставать к ней, где бы она ни появлялась, насмехался над её треугольным лицом, всегда расцарапанными ногами, называл её трусихой и девчонкой. А вчера, когда возвращалась одна с моря, преградил ей путь, и потребовал поклониться ему, чтобы позволил ей пройти. Она набросилась на него, и они долго боролись в тишине, слышалось только их тяжёлое дыхание. Она царапалась, кусалась и плевалась, как кошка, и поклялась себе, что будет бороться с ним насмерть. Когда он почти победил её, послышался звук приближающейся телеги. Он встал и убежал оттуда, но когда она поднялась из пыли, то нашла что-то, что он оставил ей: ослик, которого он сам изваял из длинной проволоки.
И вот, лёжа на тёплом уступе скалы, думая о том, что он принесёт ей сегодня, когда она будет возвращаться с моря, и вспоминая острый и странный запах пота, который исходил от его тела, когда они боролись, она услышала издалека громкие голоса. Села и увидела маленькую фигурку, бегущую и кричащую изо всех сил на вершине горы: сначала не поняла её криков. Потом ей показалось, что слышит что-то знакомое. Она встала на колени. Маленькая фигурка, очевидно, прибежала из дома внука Фанориоса. Теодора проследила за ней и поняла, что это мальчик. Маленький полуголый мальчик, который бежал, спускаясь вдоль линии небосвода, махал руками и исступлённо выкрикивал её имя.
Через три дня её отправили в путь. Не было никакой возможности возражать или протестовать. Сейчас обида снова забурлила в ней. Отец и мать были так же несчастны, как и она, конечно, но они даже не помышляли протестовать против решения старейшин острова. Теодора вспомнила прощальный вечер, который ей устроили, белую ослицу, украшенную цветами, сладости из карамели в форме башни в Иерусалиме. И клятву, которую она должна была принести, что никогда, никогда не покинет дом для гостей, окно которого смотрит на запад, в сторону моря.
Точный текст клятвы она уже не помнила, но, как в кошмаре, снова увидела чернобородое лицо старосты деревни и толстые губы попа, который взял её руку и приложил к раскалённому листу железа на глазах у всей деревни. Она знала, что может получить свободу ценой одного лишь вскрика боли или даже слабого стона. Но когда подняла глаза, увидела на далёкой скале над утёсом горящие глаза того парня, и гордость не позволила ей закричать.
На бочке говорила незнакомая девушка. Теодора глубоко вздохнула и сквозь охватившую её дрожь снова почти ощутила запах морского плавания – первого и последнего в её жизни путешествия – до убогого порта в Яффо, увидела долгую дорогу в Иерусалим в старом автобусе, который стонал как человек, и вспомнила чувство телесного смятения, переполнившее её, когда впервые в жизни оказалась в месте, которое не было островом.
Поздно вечером, когда извозчик-бухарин оставил её с узлами у ворот монастыря, она знала, что жизнь её кончилась. Сестра Амарилья открыла ей ворота, и Теодору ужаснул вид усохшего, остекленелого лица, лица человека, погребённого заживо.
За два года, что она провела с сестрой Амарильей, в дом в Иерусалиме не прибыло ни одного паломника. Теодора созревала и хорошела, а в Амарилье, как в зеркале, черта к черте видела она то, что ждёт её, когда вырастет и состарится. Почти целыми сутками сидела Амарилья на высоком стуле у окна, выходящего на запад, в предположительном направлении Яффского порта, и ждала. За десятки лет, проведённых там в заточении, она позабыла свою семью, буквы алфавита и жителей острова, пославших её сюда. Она сократилась до одной узкой полоски, до белого, как шрам, взгляда.
Месяц спустя после того, как она скончалась и была похоронена во дворе монастыря, пришла страшная весть о землетрясении в Эгейском море, большом землетрясении пятьдесят первого года. Остров раскололся надвое, и из моря поднялась огромная волна, которая в считанные минуты смыла в пучину его обитателей.
Но нет, не об этом хочется ей сейчас думать, когда снаружи, за фруктовыми деревьями, звучит чистый дерзкий голос и ведёт её в детство, погребённое под пятьюдесятью годами и толщей воды. Она не понимала, почему с такой готовностью поддалась искушению этого голоса, который даже когда говорил, казался поющим. Она с силой прижала кулаки к глазам, словно убегая от образа девушки на бочке, и сквозь световые зайчики увидела себя, острую на язык, дерзкую и шумную Теодору, скачущую обнявшись с двумя своими лучшими подругами, а теперь – где ты, хохотунья Александра, лёгкая горная козочка, где ты, Катарина, знавшая все секреты? Жители деревни всплывали ей навстречу, стучась в её сомкнутые веки, умоляя вспомнить их: её сёстры, её старшие братья, два брата-близнеца, которые ослепли в один день, поглядев на солнце в час солнечного затмения. Их больше нет. И того глупого красивого парня тоже.
