Кратко ответил Ельцин, признав "элементы бюрократизации" внутри Госстроя, но решительно отвергнув обвинения в адрес своих предвыборных выступлений, которые, по его мнению, не противоречат предвыборному Обращению ЦК КПСС.

Председательствовавший в этот момент на Пленуме М. С. Горбачев высказался в том духе, что, наверное, нет необходимости продолжать обсуждение, что оценки октябрьского Пленума 1987 года остаются в силе. Никто не возразил, и, казалось, вопрос был исчерпан. Но в течение второго дня работы Пленума, когда обсуждались проблемы аграрной политики партии, в президиум Пленума (то есть в Политбюро, ибо по традиции оно вело заседания Пленумов) поступили записки от участников Пленума — рабочих из Москвы, Ленинграда, Харькова и других городов, от первых секретарей Одесского и Запорожского обкомов партии Крючкова и Харченко, работавших в свое время в Отделе оргпартработы ЦК КПСС. В них высказывались неудовлетворение вчерашним обсуждением эпизода с Ельциным, требование дать политическую оценку его выступлениям, опубликовать речи Тихомирова и Ельцина. Возникла щекотливая ситуация. Не реагировать на поступившие записки было невозможно. Но как реагировать?

В перерыве в комнате Президиума за чашкой кофе произошла короткая, но острая дискуссия. Мнения разделились. Раздавались и решительные голоса, вплоть до того, чтобы продолжить на следующий день работу Пленума, обсудить выступления и позиции Ельцина и принять соответствующие решения. Похоже, что те, кто подталкивал Тихомирова к выступлению на Пленуме, кто организовывал записки в Президиум (а я абсолютно уверен, что именно так и было), рассчитывали на такой, по сути дела скандальный исход. Но он не был поддержан большинством Политбюро и Генсеком.

Противоположное мнение — информировать Пленум о поступивших записках и предложениях, но не обсуждать их или отложить обсуждение, дав поручение Политбюро изучить соответствующие материалы. Горбачев заявил, что ему надо над всем этим еще раз подумать, а в конце работы Пленума предложил создать из членов ЦК КПСС комиссию, которой поручил изучить данный вопрос и свои выводы доложить очередному Пленуму ЦК КПСС.

Горбачев назвал несколько фамилий, в том числе мою (как возможного председателя), Разумовского, Пуго, Затворницкого и других. Но решений по персоналиям Пленум не принимал, состав комиссии был определен несколькими днями позднее и нигде не публиковался. Естественно, не назывался он на пресс-конференции, которую я вместе с Лигачевым и Мураховским провел сразу после окончания Пленума. Зато Ельцин чуть ли не в тот же или на следующий день объявил на одном из митингов обо мне, как председателе комиссии, сделав ряд нелестных высказываний в мой адрес, да и в дальнейшем не упускал случая их повторять.

История эта имела продолжение. Московские руководители хотели втянуть ЦК в редактирование статьи Тихомирова в "Московской правде", был поставлен также вопрос о публикации интервью Тихомирова в «Правде». Я отвел эти предложения, а в разговоре с Горбачевым высказался за то, чтобы не выводить это дело за пределы Москвы, не вовлекать в него ЦК и его органы. "Ведь есть поручение комиссии ЦК. Зачем предвосхищать ее выводы?" Так и решили.

Выступление Тихомирова не было поддержано в трудовых коллективах и партийных организациях Москвы, даже на его родном предприятии. Сам он оказался в трудном положении, встречая повсюду реакцию отторжения.

За всю эту некрасивую, неприятную историю несут ответственность те, кто ее инспирировал и организовывал. Мы не стали выяснять, кто именно. Но для меня, например, тут неясностей не было — сама логика событий давала ответ на вопрос. А результат? — Новое обсуждение Ельцина на Пленуме, создание комиссии поддерживали вокруг него ореол преследуемого, но несгибаемого борца, способствовали нагнетанию настроений недоверия и критики в адрес ЦК.

Что касается комиссии, то она поручение выполнила. Ее члены были ознакомлены с многочисленными выступлениями Ельцина и пришли к единодушному выводу, зафиксированному в кратком (на четверть страницы) документе, что, несмотря на субъективность некоторых оценок, в целом эти выступления не противоречат предвыборному обращению партии, ее политической линии. Комиссия предложила на этом рассмотрение данного вопроса закончить.

Такое заключение за подписями членов комиссии было мною направлено Генсеку с предложением поступить так: мне встретиться с Ельциным и после этого кратко выступить на Пленуме (дело было перед майским Пленумом). Горбачев вернул мне документ: "Подержи у себя". Но больше к нему мы не возвращались, а через некоторое время нахлынули другие события и заботы, и вопрос сам собой отпал…

…Политическая обстановка в стране после выборов еще более осложнилась. Подобно допингу они возбудили энергию оппозиционных и экстремистских сил и в то же время повергли в уныние, а кое-где и в панику партийные круги, а широкие партийные массы — в состояние неуверенности. В обществе усилились тенденции негативистского отношения к партии. Каждый шаг, предпринимаемый сверху, встречался с какой-то настороженностью. Не успеют читатели ознакомиться с опубликованным документом, а на него уже вылит критический ушат.

Все настойчивее стали звучать требования об обновлении ЦК и Политбюро, о созыве для этого чрезвычайного съезда партии.

Осложнилась ситуация в республиках: сработал нагорнокарабахский запал. Помимо Прибалтики начались волнения в Молдавии. Страсти разгорелись вначале вокруг, казалось, не такого уж значительного вопроса — об использовании латиницы вместо кириллицы. Но в межнациональных отношениях мелочей не бывает, за ними скрываются самые животрепещущие проблемы. В дальнейшем это обнаружилось с полной очевидностью.

Кульминацией явилась тбилисская трагедия в ночь с 8 на 9 апреля. О том, что произошло той ночью, что ей предшествовало, что было потом, написано и сказано очень много.

Немало вокруг Тбилиси возникло политических спекуляций, домыслов, искажений и предположений. Думаю, нет необходимости сейчас их подробно разбирать, что-то подтверждать, что-то опровергать. Тем более, тбилисские события 1989 года сейчас уже как-то не воспринимаются без учета того, что происходило в Грузии в дальнейшем, — вооруженной борьбы за власть в республике, кровавых конфликтов в Южной Осетии и Абхазии.

Но как человек, обладавший подробной информацией о нарастании событий в Абхазии и Грузии, который принимал участие во всех совещаниях в ЦК по этому вопросу, считаю необходимым сказать следующее.

Да, ввод частей МВД и армии в Тбилиси для охраны правительственных зданий и других объектов был за несколько дней до этого согласован с Москвой. Но санкции на применение их для разгона митинга на площади высшее политическое руководство страны не давало. Это была инициатива грузинских властей.

Да, в ночь с 7 на 8 апреля при встрече Горбачева в аэропорту Шеварднадзе и Разумовскому было поручено выехать в Тбилиси. Но обвинять их в самовольном невыполнении поручения нет оснований. Дело в том, что с утра 8 апреля из Тбилиси пошла информация о спаде напряженности, резком уменьшении числа митингующих на площади и передана убедительная просьба Патиашвили никого в Тбилиси не направлять. Эта просьба с согласия Горбачева и с учетом обстановки была удовлетворена.

Я думаю, ключ к пониманию происшедшего — в оценке действий грузинского руководителя. Он страстно хотел на этот раз сам справиться с ситуацией, во всяком случае без Шеварднадзе. Не как в предыдущий раз, в ноябре…

Тогда тоже народ вышел на улицы и площади. Патиашвили пребывал в паническом состоянии, требовал войск, чрезвычайного положения. Я убедился в его неуравновешенности в те дни из его звонков и телеграмм. Но вот по совету Горбачева вмешался в дело Шеварднадзе, в течение ночи переговорил с авторитетными земляками, передал пожелания от Горбачева, успокоил и на следующий день все улеглось.

Второй раз продемонстрировать свое бессилие…, да еще в сравнении со своим предшественником… И Джумбер Патиашвили начал действовать. Каким образом, у кого ему удалось добиться решения на участие войск в карательной акции? Но в ЦК к Горбачеву никакого обращения по этому поводу не было.