Может, отчасти по причине изменений, происшедших в погоде, а отчасти из-за того, что многие только сейчас явились на место сбора и не знали о том, что мнения относительно предстоящего линчевания расходятся, но настроение людей, собравшихся на улице, тоже изменилось. Они не были возбуждены, как большинство тех, кто слышал пламенное слово Бартлета, однако разговоров и шуток почти не было слышно, и все, за исключением тех, кто находился у Кэнби в салуне, оставались сидеть верхом на лошадях. Большинство были в парусиновых куртках или же в полушубках из жестких коровьих шкур, некоторые даже обвязали головы вязаными шарфами под шляпу, как на зимовках. На всех — пояса с кобурами, к седлам прикручены витки веревок, многие имели при себе карабины, притом большинство держало их поперек седла, некоторые же сбоку, у ноги, в длинном с металлическим подбоем чехле, из которого торчал тонкий ствол. Обветренные лица, крупные и мясистые, или четкие, с тонкими чертами, лица, характерные для тех, кто много работает на воздухе, были сосредоточены, глаза прищурены, может, от ветра, а, может, и по другой причине. Я невольно вспомнил слова Дэвиса, что нужно только достаточно сильно распалить себя, и тогда совсем не страшно, даже если знаешь заранее, что творишь дурное дело. Этим как раз они теперь и занимались. Они осматривали каждого вновь прибывшего с таким выражением прищуренных глаз, что, казалось, будто они смертельно ненавидят его и находят, что дело принимает слишком широкую огласку. А подъезжали все новые и новые люди; на улице собралось уже человек двадцать. И с каждой минутой задача Дэвиса — переубедить их — становилась все неосуществимей. Они тут же забудут все доводы, высказанные им. Мне и самому было дико, что я только что выслушивал объяснения насчет истинного духа закона. Происходившее сейчас, на этом месте — вот что действительно шло в счет. Мне все меньше и меньше хотелось идти выполнять поручение Дэвиса.
Когда Джойс подошел ко мне, я глянул на Дэвиса и понял, что и он это почувствовал. Он посмотрел на стоявших вокруг людей, и у него в лице появилось что-то от Осгуда. Трудновато было ему переключиться со своей высокой теории на то, с чем предстояло встретиться на практике. Осгуд стоял поблизости, у края настила, мешковатый костюм его трепыхался на ветру, он отчаянно жестикулировал, словно убеждая кого-то в чем-то. В общем, пара была хоть куда…
Но Дэвис еще не сложил оружия. Поймав мой взгляд и увидев, что Джойс стоит, дожидаясь меня, он выдвинул вперед нижнюю челюсть и яростно махнул нам рукой, чтобы мы пошевеливались. Я пошел…
— Больно-то из кожи не лезь, блюститель закона! — сказал мне Джил. — Наше дело сторона.
Меня разбирало от досады, и я сперва даже подумал, что он все еще старается уговорить меня не путаться с компанией, у которой при любом исходе дела вряд ли найдется много сторонников. Я посмотрел на него с некоторой запальчивостью, но он только улыбнулся в ответ — не своей обычной улыбкой, а ласково как то, уголком рта — и мотнул головой, не то чтобы осуждая, а просто подтверждая, что положение пиковое. И тут я понял, что он сейчас думает вовсе не о том, к какой стороне примыкать, а только о нас с ним, как в наши лучшие времена. Я тоже мотнул головой, как он, и улыбнулся, как он. Мне стало легче.
Мы с Джойсом перешли улицу, лавируя между всадниками, что было нелегко: лошади беспокоились не только потому, что чуяли приближение бури, но и потому, что общее возбуждение передалось им. Любая лошадь, кроме самой дурной, чувствует настроение седока. Они вертелись, пятились, дергали головами, так что слышно было звяканье мундштуков и приглушенный беспокойный перестук копыт. То и дело кто-нибудь из всадников поворачивал своего коня и пускал его карьером вдоль по улице, а затем снова возвращался к остальным — как жокей перед стартом. Джойс побаивался лошадей и потому излишне много вилял, а затем трусил вдогонку за мной, как старикан какой-то. Я догадывался, что все провожают нас взглядами; к тому же было неловко оттого, что я иду куда-то пешком, вместо того, чтобы ехать верхом, но Джойс сказал, что это недалеко, и к тому же у него не было лошади, а посадить его к себе за спину было бы еще глупее. Я ни на кого не смотрел. Проходя под самой мордой у коня Фернли, я почувствовал, что деревенею, но Фернли туго натянул поводья и ничего не сказал.
Только мы пересекли улицу, Уайндер окликнул меня по фамилии. Когда это делается нарочито, то может вывести из себя, и я приостановился было, но совладал с собой и пошел дальше.
— Крофт! — крикнул он еще раз и, видя, что я не останавливаюсь, заорал во всю глотку и со злобой: — Крофт, скажи судье, чтобы он поторапливался, если хочет проводить нас!
Джойс прерывисто, с присвистом дышал, и не только от спешки. Я понимал, каково ему. Уайндер своим окриком наложил на нас обоих клеймо. В голове у меня между прочими мыслями мелькнула и такая, что, как оказалось вдруг, никого из этих людей я не знаю, все они мне чужие и ко мне враждебны — все, кроме Джила. А ведь большинство из них я знал — в лицо, и по работе, не раз случалось и словом перекинуться, и относился всегда к ним хорошо — тихие, безобидные люди и в то же время самые независимые в мире и вовсе не из тех, которых можно подбить на что угодно, если взять каждого в отдельности. А вот теперь они остервенели, а, может, просто решили, что им следует остервенеть, и достаточно было брехнуть что-то про судью Тайлера, чтобы они стали на меня смотреть так, будто я изнасиловал всех их сестер подряд, а то и матерей. И непонятнее всего то, что, может, только два-три человека, те, что работали с нами на ранчо Дрю, действительно знали Кинкэйда; он трудно сходился с людьми. И я бы поставил десять против одного, что не два и не три из них, а куда больше грешили угоном, потихоньку перетавривая скот. И вовсе не такая это была редкость, как может показаться: горные пастбища тогда были еще широко открыты для всех, и ковбои стекались туда со всех концов коровьего края — от Рио до Тетонских гор. Да это особенно и не преследовалось — главное, знать меру и не наносить никому ощутимого ущерба. Не одно хозяйство с того и пошло — тут ухватит, там урвет…
— Не обращай внимания на этого крикуна, — сказал я Джойсу.
Однако я недооценил парня — трусить-то он, конечно, трусил, но не это было у него на уме.
— Сумеет он удержать их, как вы думаете? — спросил он.
Речь шла о Дэвисе, и слово «он» Джойс произнес будто с большой буквы.
— Конечно, сумеет. А Ризли что, тоже у судьи торчит?
— Да, когда он здесь, — ответил Джойс, не глядя на меня. — Мы должны раздобыть его… Во что бы то ни стало должны.
— Не бойся, раздобудем, — успокоил я его.
Он вывел меня на поперечную улицу, и мы зашагали быстрее. Мостков здесь не было, каблуки мои увязали в грязи. На обочине и у своих домов стояли люди и смотрели в сторону перекрестка — мужчины без курток, поеживавшиеся на ветру, женщины, которых было большинство, выскочившие на улицу в фартуках, накинув на головы платки. Они провожали нас взглядами, и видно было, что они и хотят нас спросить и побаиваются. Один человек, стоявший у себя на крылечке, попробовал пошутить:
— Что происходит — на скот облава?
— Угадали, — не остался я в долгу. — Именно облава.
Джойс покраснел, но ничего не сказал. Он по-прежнему не смотрел на меня. Вдруг я понял, что мальчишка и меня опасается. Я для него тот же ковбой, и вдобавок незнакомый…
— Все не так просто, — продолжил я наш разговор. — Они еще сами не решили, что делать.
Джойс счел нужным сказать:
— Мистер Дэвис думает, они вряд ли поедут. Особенно если кто станет их удерживать…
У меня такой уверенности не было. Большинство людей больше всего на свете боятся прослыть трусами и, если выбирать из двух зол: физическая трусость и отсутствие гражданского мужества, то первое окажется несравненно страшнее. Можно найти много громких слов, чтобы прикрыть отсутствие гражданского мужества, но даже животное безошибочно распознает, когда ты сдрейфил. Если считать, что ценность определяется редкостью, то гражданское мужество должно бы цениться куда выше, чем обычная смелость; боюсь только, что это относится лишь к бриллиантам и звонкой монете. Что до прочих редкостей, на них охотников немного. То, что произошло, близко задевало каждого и побуждало к немедленным действиям, Дэвис же пытался этим действиям помешать, выставляя доводы расплывчатые и малопонятные. Ему бы в своих речах на здравый смысл напирать или проявить дерзость, или, на худой конец, высмеять их, а я что-то не был уверен, что он на такое способен. А нет, так ему предстояло скоро убедиться, что направляют людские поступки не какие-то туманные, хоть и многочисленные «мы», а те немногие «они», которые скажутся на месте в нужный момент, а чем они потом эти поступки объяснят — дело десятое.
