Мы плавали в реке перед заходом солнца, а когда готовили себе еду на костре, косые лучи с неба причудливым узором ложились на белый песок вокруг. Сам же прозрачно-красный шар закатился за край бурых полей, лишь только мы, присев на песок, принялись за ужин, а теплый воздух, стелившийся над водой и нашим плоским песчаным островом, сделался свежее и напитался запахами водорослевой гнили и подсолнухов, что росли вблизи. Река была темная, тяжело несла свои воды, как и остальные пять-шесть рек, поившие в Небраске кукурузные поля. Вдоль одного берега тянулись грядой голые глинистые кручи, поверху росло несколько приземистых дубов с кряжистыми стволами, изогнутые ветви приплюснутых крон бросали легкие тени на густую траву. Западный же берег был низкий, ровный, с кукурузой до горизонта, и вдоль всей кромки воды здесь располагались песчаные бухты, росли березы да кое-где мелькали клены и еще реже ивы.
Бурные весенние разливы не давали мельницам работать, и фермеры, по уши в хлопотах, словно забывали про реку, только исправно чинили старый красный мост, потому-то мальчишки из Сэндтауна становились полноправными речными хозяевами. Осенью мы охотились на перепелов, исхаживая мили вдоль плоского берега по жнивью и по скошенным травам, а когда завершалась пора зимнего катанья на коньках и лед таял, половодье и затопленные берега были для нас самым желанным явлением природы. Русло реки в каждое время года неузнаваемо менялось. Весной бурный поток намывал кручу на восточном берегу или размывал акры полей на западном, и куски земли кружились, уносимые водоворотом, и вместе с грязной пеной прибивались неведомо к каким берегам. В середине лета, когда вода спадала, обнажались новые песчаные островки и замирали, сушась и отбеливаясь на августовском солнышке. Порой берега этих островков укрепляла настолько прочная насыпь, что яростные разливы очередной весны были бессильны сдвинуть такие островки с места; крохотные ивовые ростки торжествующе пробивались сквозь желтую пену, разворачивался первый лист, прокладывая путь летним побегам, и вот уже узлы корней цепко связывали мокрый песок, укрепляясь перед атакой нового апреля. Скоро кое-где меж ивовой поросли показывались молодые кленки, шелестя листвой на стелющемся ветру, и даже в безветренные дни, когда над дорогой, где ездят фургоны, в воздухе, словно дым, повисает пыль, молодые клены подрагивают над водной гладью.
На одном из таких вот островков, где среди песка уже третье лето зеленела поросль, мы и разбили свой лагерь и разжигали костер; не в зеленой чаще меж тонких колышущихся ивовых побегов, а на открытом месте, прямо посреди чистейшего песка, которого в ту весну нанесло еще больше обычного; то был крохотный осколок иного мира, красиво окаймленный пеной, там и сям усеянный иссохшими черепашьими и рыбьими скелетами, такими белыми, такими сухими, словно их нарочно сушили. Мы старались не нарушить первозданность этого места, хоть частенько летними вечерами заплывали туда и ложились передохнуть на песок.
Вечер, когда мы разожгли свой последний в тот год костер, я хорошо помню, и есть этому причина. Через несколько дней ребята снова сядут за парты средней школы в Сэндтауне, мне же отправляться к Скалистым горам, чтобы первый раз в жизни учить ребятишгк в сельской школе норвежского поселка. При одной мысли, что я должен проститься с моими соратниками по играм, должен покинуть эту реку и отправиться туда, на равнину, по которой гуляет ветер да стоят ветряные мельницы, а кругом — поля кукурузы и необозримые пастбища и ничего больше, где в природе нет такой неукротимости, необузданности, не возникают острова, не поют неведомые птицы, нет мира больших рек, — у меня заранее появлялось щемящее чувство к родному краю.
Прочие наши сверстники приходили к реке просто так — ловить рыбу или кататься на коньках, приходили и уходили, но мы, шестеро, были беззаветно преданы водной стихии, нас, наверное, и сдружила-то между собой именно река. В нашу компанию входили два брата Гасслеры — Фриц и Отто; отец их, низенький немец, был портным. Среди нас братья — одному десять, другому двенадцать — были самые младшие, оба со светлыми голубыми глазами, с выгоревшими на солнце, всклокоченными вихрами, с обветренными лицами. Старший — Отто — лучше всех в школе успевал по математике и очень много читал, но каждую весну для него школы будто не существовало, его тянуло к реке, словно ей без него не обойтись. Они с Фрицем ловили жирную с маленькими рожками зубатку и продавали городским хозяйкам и столько времени проводили на реке, что и сами, загорелые, с песочно-белыми волосами, стали похожи на темную — в обрамлении песка — реку.
Был среди нас Перси Паунд, толстый, пухлощекий, веснушчатый, он набирал у мальчишек разные детские журналы с рассказами, и вечно его ловили во время урока за чтением детективов. Еще был Тип Смит, обладатель веснушек и рыжих вихров, неизменный король всех наших шутовских проделок, походка у него была какая-то шаткая, старческая, да и смех такой странный, скрипучий. Днем Тип усердно прислуживал в отцовской бакалейной лавке, и каждое утро перед школой выметал торговое помещение. Даже в свободное от работы время Тип не сидел без дела. Он неутомимо коллекционировал наклейки с сигаретных коробок и табачные этикетки; он мог часами сидеть скрючившись, визжа крохотным лобзиком. Наиболее ценное его имущество составляли несколько бутылочек из-под лекарств, где хранились зернышки пшеницы из Палестины, вода из Иордана и Мертвого моря и земля с горы Олив. Его отец приволок всю эту дребедень от миссионера-баптиста, который торговал ею, и обладать реликвиями столь древнего происхождения доставляло Типу огромное удовлетворение.
Самым высоким из нас был Артур Адаме. У него были прекрасные золотисто-карие глаза, для мальчика, пожалуй, чересчур задумчивые и печальные, и такой приятный голос, что всем нравилось слушать, как он читает вслух. Даже если он громко читал стихи во время урока, никто никогда не посмеивался. Вообще-то в школу он ходил отнюдь не регулярно. Артуру было семнадцать, а значит, ему полагалось окончить среднюю школу еще год назад, да только его вечно тянуло отправиться куда-то с ружьем. Мать Артура умерла, отец, который постоянно носился с какими-то своими делами, хотел запихнуть сына на учебу куда-нибудь подальше, лишь бы сбыть с рук: Артур же каждый раз просил подождать еще и обещал хорошо учиться. Он стоит у меня перед глазами, высокий, загорелый парень с тонкими чертами лица, вечно возвышаясь над компанией мелюзги, смеясь над нами чаще, чем вместе с нами, однако каким-то негромким, незлым смехом, так что мальчишкам, объектам его насмешек, этот смех льстил. Потом поговаривали, будто Артур еще в детстве ступил на дурной путь, и верно, мы частенько видели его в обществе сынков одного проходимца и с отпрыском старухи Фанни-Испанки, но даже если Артур и учился у них чему плохому, никогда по нему это не было заметно. Мы ходили за Артуром по пятам и, должен сказать, ни в какие нехорошие места он нас не заводил, если не считать болот, поросших травой, да жнивья. Вот именно эти ребята и были в тот вечер вместе со мной на песчаном острове.
После ужина мы рыскали в ивняке, подбирая прибившийся к берегу плавник. Собрали сколько надо, а тут и ночь опустилась. С наступлением ночной прохлады еще резче запахло водорослями. Мы с размаху бросились на песок вокруг костра и вот уже в который раз безуспешно пытались показать Перси Паунду Малую Медведицу. Сколько мы ни бились, ему не удавалось разглядеть на небе ничего, кроме Большой Медведицы.
— Вон видишь, прямо под ручкой ковша три большие звезды, посерединке такая яркая? — говорил Отто Гасслер. — Это пояс Ориона, а та, яркая, в нем пряжка.
Я подполз поближе к Отто, и снизу из-за его спины мне была видна его рука, устремленная к звезде, словно насаженной на кончик указательного пальца. По ночам братья Гасслеры ловили неводом рыбу и знали порядочно всяких звезд.
