— Да, наверное, ты прав. Решаем мы, остальные.

— А как же иначе? — хвастливо сказал Уайндер.

— Иначе нельзя, это конечно. Хотя кое-кто и пытался…

— Но это им не удавалось.

— В конечном счете, нет, — согласился Дэвис. — Если слово «мы» расширить до того, что оно будет значить «все».

— Ясное дело.

— Но как же мы все-таки решаем? — спросил Дэвис с таким видом, будто этот вопрос его очень беспокоит.

— Что решаем?

— Кто что заслужил.

— Ну, как это вообще решают. Человек просто знает: убивать плохо, угонять скот плохо. Так ведь?

— Так-то так, но почему мы все-таки уверены, что это плохо?

— Дурацкий вопрос! — сказал Уайндер. — Это ж против закона. Всякий… — Тут он понял, что дал маху, шея начала багроветь. Но Дэвис стремился вовсе не к тому, чтобы выставить его дураком. Сказав свое слово, он оставил Уайндера в покое и стал доказывать — нам с Джилом, главным образом, — что даже если бы вся долина проголосовала за повешенье, этого недостаточно, и если уж кого вешать, то только по закону.

— Если мы самовольно отправимся в погоню и повесим двух-трех человек, — закончил он, — не исполнив того, что требует закон, то есть не сформировав по всем правилам уполномоченный отряд, и не передадим этих людей в руки правосудия, то мы — в глазах того же закона — будем вовсе не вершителями правосудия, напротив, сами окажемся кандидатами на виселицу.

— А кто это, интересно знать, нас повесит? — пожелал узнать Уайндер.

— Возможно, никто, — признался Дэвис. — И в этом случае наше преступление будет более тяжким, чем преступление убийцы. Своим проступком он ставит себя вне закона, но сам закон остается ненарушенным, наш же проступок подрывает закон.

— Что-то больно хитро, — сказал Джил. И надо было ему встревать… Дэвис тотчас повернулся к нему.

— На первый взгляд — да, но подумай хорошенько и увидишь, что вовсе это не так. — И стал горячо доказывать, что несколько ненаказанных преступников скорее всего следа не оставят, но ненаказанная произвольная расправа даром никогда не проходит. Даже из истории примеры привел. Доказывал, что его рассуждения в одинаковой мере относятся к тем случаям, когда закон попирает правитель, и к тем, когда это позволяют себе простые люди. — Это зло распространяется как заразная болезнь, — утверждал он, — и, когда закон попирается людьми, строящими из себя поборников справедливости, это куда тлетворнее случаев несовершенного правосудия и даже тех, когда выборные его исполнители корыстны.

— Ну, а если закон вообще пальцем о палец не ударяет? — спросил Джил, а Уайндер ухмыльнулся.

— Тогда мы должны заставить его действовать!

— Господи, твоя воля, — терпеливо сказал Уайндер, — так ведь это мы как раз и пытаемся сделать, — и, когда Дэвис повторил, что только если по всем правилам организовать отряд и передать преступников в руки правосудия, можно рассматривать это как такого рода попытку, он возразил: — Еще чего! Чтобы ваш закон отпустил тех на волю?

— А вдруг окажется, что их нужно отпустить? Во всяком случае, если сочтут нужным их отпустить, это будет гораздо более обоснованно, чем если решение вешать или нет будет принято шайкой линчевателей. — Потом он сказал нам, что линчевателями обычно движет страх, и чтобы заглушить его, им — прежде чем они решатся убить человека — приходится распалять в себе злость, так что обычно они вовсе не разбираются, что и как, а просто действуют согласно заранее принятому решению, причем, каждый боится оказаться несогласным с остальными. Линчеватели всегда чувствуют, — убеждал он нас, — что действия их неправедны. Все они молчат о том, что произошло, и мучаются потом угрызениями совести. — Вы когда-нибудь встречали линчевателя, который впоследствии смело говорил бы о содеянном?

— Где я мог его встретить? — возразил Уайндер. — Никогда ни одного линчевателя мы не встречали. Погодите, потом вам все расскажем, — прибавил он с усмешкой.

Я сказал, что все равно ведь отправляют закон те же люди, иногда ничем не лучше других.

— Правильно, — сказал Дэвис, — но самый ничтожный из них больше годится в судьи, чем мы. Он имеет три преимущества: время, знание прецедентов и согласие большинства на то, чтобы он действовал от их имени.

Я обдумал его слова:

— Насчет времени мне понятно.

Дэвис объяснил: знание прецедентов и согласие большинства уменьшают личную ответственность и предоставляют человеку возможность опираться на нечто большее, чем собственное мнение, почему он и становится менее подвержен стадному чувству. Он разгорячился, как истинно верующий проповедник, читающий проповедь на излюбленную тему, и под конец стал уговаривать нас не выступать линчевателями, не пятнать своей совести, не совершать преступления против общества.

— Преступление против общества, — прошепелявил Уайндер бабьим голосом.

— Вот именно, — горячо сказал Дэвис и внезапно ткнул пальцем в Уайндера, так что с губ того исчезла кривая недобрая усмешка и на лице появилось настороженное выражение. Бледное, как у всех мало бывающих на воздухе людей, не тронутое загаром лицо Дэвиса посуровело от внутреннего напряжения, молодые глаза сверкали, большой рот твердо сжался, только губы чуть вздрагивали, будто он вот-вот заплачет. Не выслушать такого человека было просто нельзя, позже можно решать, как отнестись к его словам. — Да, — повторил он. — Преступление против общества. Закон — это нечто большее, чем слова, которыми он изложен в книгах, закон — это нечто большее, чем какое бы то ни было решение, принятое на его основании, закон — это нечто большее, чем любой судебник, составленный где-то, когда-то, кем-то, нечто большее, чем любой его исполнитель: адвокат или судья, шериф или тюремщик. Истинный закон, кодекс справедливости, самая сущность наших представлений о добре и зле — это совесть общества. Она формировалась тысячелетиями, и это величайшее, самое удивительное качество, которое развивалось вместе с человечеством. Ни один храм, ни одна религия, ничто из знаний человека, его орудий, его искусства, наук, ничто из того, что окружает его, не может сравниться по своему значению со справедливостью — со стремлением людей к справедливости. Истинный закон непреложен, это основа человеческой нравственности; он, подобно Богу, существует сам по себе и, как Бог, достоин поклонения. Где, как не в глубинах сознания, можем мы соприкоснуться с Богом? И что такое отдельная человеческая душа, если не дарованный человеку крошечный осколочек целого, в котором слиты души всех людей, когда-либо живших на земле?

Дэвис вдруг замолчал. Мне показалось, он не то чтобы закончил, а вдруг осознал, что мечет бисер перед свиньями.

— Преступление перед обществом! — все так же шепеляво повторил Уайндер и встал.

Джил тоже поднялся:

— Все, что вы говорите, может, и правда, только теперь это погоды уже не делает.

— Точно, — подтвердил Уайндер. — Теперь уже мы настроились.

Джил спросил:

— Почему же вы всего этого тогда на улице не сказали?

— Вот именно, — подхватил Уайндер.

— Я пытался, — сказал Дэвис. — И Осгуд пытался. Только никто не захотел нас слушать. Сам видел.

— Видел. Зачем же тогда все это нам говорить? Кто мы такие? — Джил указал на меня. — Просто пара молодых ребят. Разве кто станет с нами считаться?

Дэвис сказал:

— Бывает, что двое-трое скорее прислушаются.

— Ладно, — сказал Джил. — Мы вас выслушали. А дальше? Что мы можем?

Уайндер усмехнулся с таким видом, будто ловко отбрил противника, и они с Джилом пошли назад к стойке.

Дэвис остался сидеть, уставившись в сложенные на столе руки. Люди уже начали возвращаться — снаружи доносился конский топот, поскрипывание седел, приглушенные голоса. Наконец он нехотя поднял голову и посмотрел на меня. На его губах застыла горькая улыбка, от которой мне стало жаль его.

— Не принимайте так близко к сердцу, — сказал я. — Ведь вы все, что могли, сделали.

Он покачал головой:

— Зря это я. Расфилософствовался зачем-то. Постоянно я этим грешу…