Сын у Пенсова образовался, можно сказать, случайно. Андрей Валентинович женоненавистником не был, но полудённый бес посещал его редко. Женился он, так сказать, в зрелом расцвете, на дочке академика Кушелевича. Дочка, Настенька Кушелевич, интеллигентная женщина ахматовского склада, имела два образования и английский, была начитана и остра на язык, знала толк в дорогом куреве, и, как всякая уважающая себя интеллигентная женщина, страдала мигренями, резко обостряющимися при виде брачного ложа. Дементий стал плодом совместного посещения семидесятилетнего юбилея настиного дорогого папочки, где Настя как-то особенно удачно нарезалась, да и Андрея охватило несвойственное ему игривое настроение. В результате ими был зачат Дёма. Произошло это в персональной «Волге» академика Кушелевича. О каковм обстоятельстве Анастасия Натановна — будучи, опять же, женщиной интеллигентной — охотно рассказывала в обществе.
Это был единственный момент, когда она вспоминала о сыне. После тошнотной беременности (родов ей удалось избежать — кесарево избавило её от мук) все заботы о маленьком Дёмке были благоразумно свалены на супруга. В конце концов, Настеньке было просто некогда заниматься ребёнком: как раз в это время она открывала для себя поэзию Фроста, живопись Чурлёниса и ароматизированные сигариллы.
Зато Пенсов открыл для себя молочные смеси и ночные кормления, научился готовить укропную водичку и часами держать ребёнка на плече в ожидании отрыжечки, потом приобрёл опыт общения с приходящими нянями и детсадовскими воспитательницами, освежил в памяти правила русской грамматики и теорему Пифагора, а также узнал много нового о детской сексуальности и противопожарной безопасности.
В девяносто первом семья академика — к тому времени уже покойного — вспомнила о своих корнях и стала готовиться к отъезду на историческую родину. Пенсов, неожиданно для себя самого, эмигрировать отказался наотрез — и, более того, оставил себе малолетнего сына. Настя — к тому времени успевшая стать Малкой — легко нашла в себе силы это пережить.
Впоследствии профессор частенько проклинал себя за то, что остался, пока не понял, что дело было не в приступе патриотизма, а в благоприобретённом отвращении к супружеской жизни. Увы, с точки зрения чисто практической, то была ошибка: работы по специальности в России в ближайшие сто лет не предвиделось. Пришлось заниматься чёрт-те чем, включая унизительное стояние за прилавком с турецкими куртками и польской косметикой. Однажды к его точке подошла его бывшая аспирантка, выгуливаемая бритоголовым толстошеим выблядком с торцом вместо лица. Они узнали друг друга, но сделали вид, что незнакомы. Через два дня профессор рассчитался по товару и с рынка ушёл навсегда: он дал себе клятву найти хоть какую-нибудь нормальную работу, в четырёх стенах и за столом…
Дёмка тем временем вырос — и превратился в странноватого, но вполне удобного для совместного проживания подростка, или даже уже «молодого человека». Большую часть времени он проводил в своей комнате: там у него был смонтирован домашний кинотеатр. На приобретение аппаратуры папа выбросил восемь штук грина — практически все свои накопления. За эти деньги он купил себе абсолютное спокойствие по поводу сына и его занятий. Оставалось только своевременно подбрасывать ему новые дивидишки, а также книги про кино.
Вот и сейчас рядом с Дёмкой на подоконничке прикорнула растрёпаная «Трюффо о Трюффо».
Профессор раскалил сковородочку, разбил в неё яйца и вопросительно посмотрел на Дёмку. Тот слез, зарядил тостер хлебцами из пакетика, достал две тарелки, сел на пол и уткнулся в «Трюффо».
Они поели яичницу с тостами. Папа свой желток густо посолил, сын — слегка поперчил. Тарелки свалили в раковину: Дементий любил мыть посуду, это помогало ему сосредоточиться. На нём же лежали обязанности по стирке: он хорошо управлялся со стиральной машиной, а в случае чего и сам мог простирнуть и выжать бельишко. Этому он научился, когда жил в деревне: два года назад он зачем-то поехал в Камышёвку, пристроился там у какой-то маминой родственницы, адрес которой разыскал в старой записной книжке. То ли отдыхал от неудачно сданных экзаменов (Пенсов-старший, понадеявшись на старые университетские связи, недоложил бабла репетиторам и оказался неправ), то ли искал смысл жизни. Пенсову тогда было не до него: он тогда только-только входил в рынок и работал практически круглосуточно, с небольшими перерывами на еду и сон.
— Ну как у тебя дела? — первым нарушил молчание сын.
— Полторы нормы сделал. Считай, ударник, — профессор встал, чтобы достать из шкафа бутылку «Croizet VSOP». — Будешь? — он показал на пузатую коньячную рюмку.
Дементий немного подумал, потом мотнул головой:
— Лучше херес. Папа, достань «Матусалем Олоросо». И мой бокал.
— Бокал сам достань, — закряхтел Пенсов-старший, — к тебе ближе.
— Извини, папа, — кротко сказал Пенсов-младший, приподнимаясь и доставая с полочки любимую посудинку.
Они выпили.
— Кофейку бы хорошо, — почти просительным тоном сказал отец.
— Если помелешь, — заявил сынуля.
— Эх, старые мои кости, — привычно проворчал профессор, доставая древнюю ручную мельницу с пожелтевшей костяной рукояткой.
Андрей Валентинович, при всех своих многочисленных достоинствах, совершенно не умел варить кофе. А вот сын где-то намастырился управляться с туркой как настоящий турок.
— Я тут недавно пробовал интересную штуку, — сказал сын, роясь в кухонном столе в поисках баночки с корицей. — «Копи лувак». Или «кофе виверры».
— Виверра — это вроде бы такая дикая кошка? — наморщил лоб Пенсов-старший, продолжая крутить ручку. Мельница лениво похрустывала зёрнами.
— Ну да, — Дементий аккуратно отрывал краешек пакетика с гвоздикой. — Она самая. Её выпускают на кофейную плантацию, она находит самые лучшие плоды кофе и ест. В кишечнике зёрна ферментируются. Потом её помёт процеживают, зёрна отмывают и жарят. У них уникальный аромат.
— Короче, срань кошачья, — подвёл итог профессор. — Ну и как аромат?
— Ничего, — сын сделал длинную паузу, — особенного. Пахнет хорошо. Но цена…
— И кто же это тебя угощал? — поинтересовался профессор, передавая сыну плошку со свежесмолотым коричневым порошком.
— Заказчики, — сказал сын. — На переговорах насчёт съёмок.
— Каких съёмок? — заинтересовался профессор. — Ты вообще где сейчас работаешь?
— У себя. Я тебе не говорил разве? — удивился сын. — У нас с ребятами небольшая студия, делаем клипы… Конечно, всё это пока очень непрофессионально, — самокритично добавил он. — Но уже есть клиенты… в общем, стараемся, — он сделал неопределённый жест рукой.
— Ну, если к вам ходят с такими подношениями, — вздохнул профессор, — глядишь, и денег отсыплют.
— Деньги предлагали неплохие, — из турки повалила коричневая пена, и Дёма ловко подбросил её над огнём, — но заказ неинтересный. Хотя, если найти нестандартные ходы… будем думать.
— Неинтересный, — пробурчал отец, не слишком-то поверивший рассказу младшего, — всё лучше, чем Зину Вагину писать.
— Знаешь, — осторожно сказал сын, — я тут почитал эту вашу Зину Вагину. С определённой точки зрения это интересно. Кстати, «Зина против Резус-Фактора» — твоя работа?
— Я же тебя просил как человека: не читай треш, испортишь вкус, — на этот раз Пенсов и в самом деле рассердился. — Зину особенно не читай. Та ещё отрава. Я-то знаю.
* * *
Зина Вагина вызывала у профессора сложные чувства — смесь стыда и извращённой гордости. Сейчас, правда, Зину писал не только он, а человек десять литературных негров. И, разумеется, на управление проектом Жора посадил педоватого мальчика из рекламного отдела, а не заслуженного Пенсова. Тем не менее, идея культового сериала принадлежала именно ему.
Всё началось тривиально. После расставания с кожаными куртками и польской помадой профессора помотало по всяким разным местам, пока не прибило к издательству «Арго-Речь», в ту пору претендовавшее на интеллектуальность. Сначала Андрей Валентинович процвёл на ниве мелкого интеллигентского штукарничества — всякого там копания в умных книжках, сверки латинских цитат и так далее. Платили за это немного и часто обманывали, но это всё-таки была относительно пристойная работа, а не промораживание мозгов.
