Прямо посреди дороги в грязной луже валялась свинья.

Это была обычная дикая свинья — длинная, семиногая, покрытая пурпурной щетиной. Она похабно разлеглась в грязи, выставив яйцеклады, чесалась и икала от удовольствия. Судя по оранжевому подпушку, свинья была молодой, свежевылупишиейся. Хитиновая лапа с двумя копытцами подёргивалась в такт икоте.

Старуха поспешно убрала глаза от срамного зрелища. В самом деле, подумала она, ну как можно употреблять в пищу мясо такой отвратительной твари? Как эти гои могли есть свинину и прочую мерзость? Неудивительно, что они вымерли.

Хотя, — вспомнила она рассуждения ребе, — хасиды говорят, гои исчезли по воле Всевышнего в один день, потому что они очень досаждали евреям. Но евреи были неблагодарны, и Всевышний наслал метеориты, чтобы Его народ не забывал о своих грехах, исполнял мицвот и учил Тору.

Роза имела светлую голову и знала, что каббалисты иногда рассказывают чудесные истории, но им не всегда можно верить. К сожалению, подумала она, евреи иной раз склонны себя обманывать.

А всё-таки интересно, куда делись гойские города и страны, про которые написано у мудрецов Талмуда — Азия, Африка, Европа? И почему светлые еврейские головы забыли то, что когда-то умели гои? Бабушка говорила, что её бабушка рассказывала про машины, которые летали по воздуху, в пустоте и даже между звёзд. Почему всего этого нет у евреев? Она как-то спрашивала об этом у ребе Лайтмана, но тот отделался обычной отговоркой — «это не имеет отношения к Торе».

Ребе и впрямь старался никогда не интересоваться вопросами, не имеющими отношения к Торе. Может быть это и правильно: есть столько непознанного в Законе, чтобы заниматься чем-то ещё. Зачем тратить время на пустое?

Стремительно взошла луна, маленькая и красная, как спелая морская капуста. Проковылял мимо огромный перепончатый удод, неся в щупальцах извивающегося ивхемона. «Удода и ивхемона не ешьте» — припомнила Вайншток цитату из Торы, которую любил приводить ребе, рассуждая о том, почему не следует читать некоторые книги.

Свинья перестала чесаться, втянула седьмую ногу в головогрудь, поднялась, отряхнулась, подняла надкрылья и полетела — низко, как и положено свинье. Свисающие копытца чиркали по грязи, во все стороны летели брызги. Роза закрыла голову руками, чтобы грязь не попала на парик.

Надо бы поторопиться: лавка закрывается в одиннадцатом часу, а постная говядина даёт ростки уже через сутки.

Академик Сабельзон проснулся в семь. За окном бурлил июль: пудовое солнце ломило стёкла, с улицы пробивался летний шурум-бурум — гулкая смесь машин, голосов и ветра.

Он сел на постели, осторожно зевнул, робко потянулся, слушая себя: нейдёт ли откуда нехороших сигнальчиков, звоночков, предупредительных болей. Но ничего не было. Даже межрёберная невралгия, верная подруга последних лет, — и та затаилась.

Похоже — Сабельзон суеверно постучал по деревянному остову кровати веснушчатым кулачком — день начинался неплохо.

Кабинет встретил хозяина развешенными под потолком солнечными зайчиками. Жароптицевым пером сияла хрустальная пепельница, девственно чистая: академик бросил курить лет пятнадцать назад, когда врачи нашли нехорошую опухоль — с онкологией пронесло, но возвращаться к уже преодолённой привычке Лев Владиленович не стал. Апельсиновый отсвет стекал с кожаного корешка второго тома «Социальной антропологии» на ледериновую обложку академического сборника «Демография и статистика» — с его последней статьёй с анализом второго демографического перехода, после которой, к сожалению, разместили заметку профессора Пейтлина, никчёмную, но ядовитую.

Сверкнула бедром шведская дизайнерская ваза с подувядшими за ночь белыми цветами — Лев Владиленович забыл название, мелкие такие белые шарики на длинных удочках, ну как же они… Память-ехидна кукишем выставила обидную набоковскую фразу о Чернышевском, который-де путал пиво с мадерой и не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы. Академик заполошился: он, кажется, забыл, что ещё за дикая роза такая — что, склероз? Из глубины испуганной памяти рыбкой выпрыгнуло и забилось — «шиповник, шиповник, шиповник».

Шлёпая босыми ногами по нагретому полу и на ходу натягивая махровый халат, академик направился на кухню. По пути открыл было окно в столовой, но тут же и захлопнул: потянуло сладкими пережаренными сырниками. Интересно, кто в такую рань стоит у плиты и стряпает такую гадость? Наверное, готовят для ребёнка… семь-десять лет, в школу… наверное, бабушка… в России ещё сохранились остатки расширенной семьи, три поколения живут в одном пространстве… культурный фактор и банальный квартирный вопрос тут переплетаются… Культура — способ коллективного осмысления социумом экономических реалий, каковые, впрочем, без этого осмысления не работают… да и не существуют. Культуру можно рассматривать как часть экономики, при том, что обратный подход столь же релевантен… Нет, не так: культура — часть экономики, но экономика — часть культуры. Как свет, который и волна и частица. Подходящее, кстати, сравнение. Это надо в статью, а то сейчас в моде разговорчики про автономию культуры, хотя им уже сто лет, этим разговорчикам, как и их сиамскому близнецу, вульгарному материализму. Вот, кстати, тот же Пейтлин, с этой, как её, «проективной социографией». Бессмысленное словосочетание, и по сути — тоже ничего нового, этакое неошпенглерианство, сдобренное кое-какой эрудицией и подвешенным языком… — он поймал себя на том, что уже минуты две стоит перед закрытым окном с закрытыми глазами и перебирает в уме слова.

Обнаруживающаяся за этим символика показалась ему обидной, поэтому он заставил себя в окно посмотреть.

Там показывали то же, что и всегда: курчавые зеленя, детскую площадку без детей (тут же вспомнилась последняя работа Левинсона и Никольского о репродуктивном поведении жителей мегаполисов: толково, но не без натяжек, просили черкнуть две строчки, надо бы и в самом деле черкнуть), белое пустынное небо… кстати, почему пустынное? Он чуть прикрыл веки, припоминая, как ребёнком стоял у окна и зачарованно смотрел на вздувающийся белый след, процарапанный в синеве реактивным самолётом. Когда они перестали летать над Москвой? Надо бы уточнить… а, ладно.

Всё-таки дойти бы до ванной, а то он так может простоять, размышляя о своём, чёрт знает сколько времени. Был уже прецеденты — как, например, на юбилее академика Похеля, с тостами лекционной продолжительности, как выражался покойный ныне академик… кстати, совсем забыл, выходит ведь том Похеля в «Классиках науки», надо бы списаться с Петровым из архивной комиссии, он ведь обещал предисловие… нет, сначала всё-таки умыться и почистить зубы.

В ванной комнате было прохладно, даже на вид — металл, голубая плитка, тихое журчание воды по трубам. Ремонт обошёлся в копеечку, но, пожалуй, того стоил. Молдавская бригада оказалась вполне толковой. К тому же общение с шабашниками навело академика на одну интересную мысль о трудовой миграции, из которой потом получилась статья в сборник «Антропотоки на постсоветском пространстве» под редакцией Бориса Межуева, где ожидается перевод очередной никчёмной статьи того самого Пейтлина, против публикации которой он выступал, но его, как всегда, не послушали… зубы, зубы почистить, злиться — потом.

Разглядывая себя в зеркале, академик в который раз подумал, что ему грех жаловаться на возраст. Лицо как-то завершилось, исполнилось, приобрело породность, которой раньше и не пахло. В зеркале отражался худощавый, ухоженный, исполненный достоинства элегантный старик. Нет, пожалуй — старец. Что ж, старец так старец. Зато за последние десять лет он — безо всяких специальных усилий — похудел, а близорукость скомпенсировалась старческой дальнозоркостью. Теперь он избавился от ненавистных очков и научился хорошо одеваться: искусство, в молодости представлявшееся ему непостижимым. Надо, кстати, зайти сегодня в тот новый магазин на Большой Дмитровке, подыскать себе приличный летний костюм…