Залкинд слетел по лестнице, как ракета. Тощий, длинный, в чёрном пальто и продавленной касторовой шляпе, он ворвался в крохотную прихожую и тут же начал остервенело сдирать с себя пальто, обсыпанное какой-то белой пылью.

— Роза, — бросил он, хлопая руками по грязным штанинам, — я неудачно шёл, мимо старого кафе, опасная зона, но я решил сократить путь, там и грохнуло… Проклятые шахиды! Когда же это кончится, небо смилостивится над нами, и евреи будут жить спокойно, как обещал нам Всевышний?!

Роза развела руками, как бы давая понять, что она на месте Всевышнего непременно навела бы порядок в этом животрепещущем вопросе.

— Таки он здесь? Я должен сказать ему, что он ничего не понимает в Торе! — крикнул Залкинд, и, не дожидаясь ответа, побежал по коридорчику, путаясь в собственных ногах.

У самой двери он, как обычно, споткнулся о коврик, и, как обычно, в последний миг удержал равновесие.

Дверь грохнула, и сразу же из-за неё послышались возбуждённые голоса.

Роза привычно подумала, что Залкинд, наверное, прямо с порога ляпнул какую-нибудь дерзость и расстроил ребе. И почему он, великий Лайтман, которого когда-нибудь признают законоучителем поколения, тратит драгоценное время на какого-то шлимазла, у которого завиральные идеи в голове? Хотя, если честно, в молодости высокоучёный ребе был таким же. И точно так же бегал к ребе Янкелю… Ох уж эти мужчины. Всё бы им спорить.

— Роза, сделай кофе! — донеслось из комнаты. — Мне и молодому человеку!

Роза улыбнулась. Ребе упорно именовал Залкинда «молодым человеком» — отлично зная, насколько подобное обращение его выводит из себя.

Она смолола кофе в ручной мельничке, размышляя, сколько осталось сахара и подавать ли сливки. С одной стороны, ребе сегодня утром кушал зелёный салатик и тосты с огурцом, так что ему можно молочное. Хотя молоко и огурцы в любом случае мешать нежелательно, у ребе слабый желудок, лучше поберечься… С другой стороны, Залкинд — известный вольнодумец, он признаёт только «чистую Тору» и запрета на смешение мясного и молочного не соблюдает. И если он опять что-нибудь скажет на эту тему — а он скажет, непременно скажет, — ребе раскричится, у него поднимется давление, а виновата будет она, Роза. Сколько опасностей!

— Этот Копчик — просто шарлатан! — донеслось до Розы из комнаты ребе. Кричал, разумеется, Залкинд.

Роза невольно прислушалась.

— Вы меня знаете, — орал Залкинд, — я просто плюю на всю эту мишуру, эту паутину, которая затянула простой и ясный смысл Торы! Но кашрут — это краеугольный камень, на котором стоит еврейство! И этот запрет — он не придуман каким-нибудь замшелым талмудистом, это прямой запрет Всевышнего…

— Вы не понимаете, Залкинд, — голос Ариэля Лайтмана был чуть глуше, но Роза прекрасно понимала, что ребе уже на взводе. — Свободная дискуссия является неотъемлемой частью традиции. Даже Ашер должен быть выслушан, пока он не отвергает основ…

— Это и есть отвержение основ! Сам факт обсуждения подобной темы — это оскорбление евреев, это плевок в лицо тысячелетиям нашей истории…

Роза кончила молоть кофейные семена, ссыпала порошок в турку, залила водой, зажгла плиту. Нет, решила она, лучше уж не подавать молочник.

Когда старуха вошла в комнатку с подносом, Залкинд сидел, скрестив ноги, на коврике возле телевизора, всем своим видом — даже рыжим затылком — выражая крайнее негодование. Ребе Лайтман не счёл нужным покидать кресло, но, судя по гневно подрагивающему кончику носа, и он был изрядно рассержен.

Зато на экране телевизора дела обстояли лучше некуда.

Действо происходило в каком-то роскошном конференц-зале: хасидим копчиковского направления не пускали в свои синагоги посторонних, а всю пропаганду вели на внешних площадках. Тактика была эффективной — судя по тому, что зал был заполнен до отказа, многие сидели на лестницах в проходах.

Сам рабби Копчик — огромный, чернобородый, голубоглазый — вещал в древний микрофон величиной с голову младенца:

— …разговор о тайнах традиции, разговор о чаяних и упованиях, составляющих внутреннюю сторону общеизвестных вещей, — доносился из телевизора низкий бас, от которого дребезжал динамик.

Роза Вайншток решила, что не будет большой беды, если она немного задержится: мало ли что понадобится ребе и его гостю. Сидеть в присутствии ребе она себе не позволяла, но почему бы не постоять?

— Сегодня я хотел бы поговорить с вами о кошерности пресловутой свиньи. Вы знаете, что моя точка зрения по этому важнейшему вопросу отличается от той, которую мы, евреи, считаем традиционной и которой придерживаемся уже в течении…

— Сразу — неуважение к Торе, с которого и начинается отступничество, — забормотал Залкинд. — Я об этом тысячу раз говорил, ребе, но вы меня не слушали…

Роза чуть подвинулась — да так неудачно, что с хлипкой книжной полочки упал антикварный том «Путеводителя по миру каббалы» и съездил корешком по сгорбленной спине рыжего нахала. Тот закрыл голову руками и повалился на пол.

— Что? Что случилось? Шахиды? — забеспокоился ребе.

— Нет, просто полку пора прибить покрепче, — вздохнула Роза. — Извините, пожалуйста, у нас тут очень тесно, — несколько суше, чем следовало, сказала она Меиру, который лежал на полу и шептал молитвы.

— Сначала напомним общеизвестное, — вещал тем временем Копчик. — Свинья, хазер, является, в некотором смысле, классическим примером некошерного животного. Интересно отметить, что в Торе такого исключительного выделения именно свиньи в ряду прочих некошерных тварей нет. Она упомянута в Книге Левит и Второзаконии среди запрещённых: у неё раздвоенное копыто, но она не жуёт жвачку. В этом смысле она противоположна, скажем, зайцу, запрещённому по обратной причине — он жуёт жвачку, но не имеет раздвоенных копыт. Тем не менее, именно свинина, а не, скажем, зайчатина, стала символом сил, противостоящих еврейству, и символом кашрута вообще. В частности, поэтому, в отличие от других нечистых животных, которых запрещено только употреблять в пищу, свинью нельзя использовать ни в каком виде, за исключением щетины, по поводу чего до сих пор ведутся споры…

— Во-первых, если уж говорить о символизме, то силы, противостоящие еврейству, символизируются конём, об этом писал Шмулевич… — опять понёс своё Залкинд, пытаясь стряхнуть сор, прилипший к рукаву.

— Молодой человек! Достопочтенный рав Шмулевич говорил это совершенно в ином смысле! — не выдержал Лайтман.

Перебранка продолжалась, впрочем, недолго — как раз подоспела рекламная пауза. Когда физиономия ребе Копчика сменилась изображением аппетитного на вид, и совершенно кошерного гамбургера с овощами из Натании и эйлатским майонезом, Меир, как обычно, бросился в уборную, а ребе, как обычно, прочёл Розе краткое наставление о том, насколько отвратительно и недопустимо перебивать религиозную передачу коммерческими предложениями. Роза, как обычно, прослушала нотацию, отметив про себя, что с каждым годом эта речь получается у ребе всё лучше и лучше. Ещё немного, решила она, и её можно будет записывать для телевизора. Надо будет договориться с ребе, а ребе не любит съёмок. Потом пригласить съёмочную бригаду, это тоже очень сложное дело — телевизионщики такие наглые, и почти ничего не соблюдают, для них, если что, и суббота не суббота — и это тоже нужно как-то урегулировать заранее. Потом, наконец, очень важно, чтобы съёмки велись подходящим телеканалом, тот же «Мир традиции» ребе не одобряет, хотя смотрит постоянно, а вот «Еврейский час» он не смотрит вообще, потому что во всём с ними согласен и там нет ничего интересного… Сколько хлопот, сколько проблем. Ничего, на то Всевышний и дал ей светлую еврейскую голову…

За этими размышлениями Роза Вайншток благополучно пропустила мимо ушей не только окончание речи ребе, но и возобновление передачи.

— В талмудическую эпоху вместо слова «свинья» часто употребляли эвфемизм давар ашер, «другая вещь», то есть нечто настолько непристойное, что даже самое его имя не следует произносить, — разглагольствовал рабби Копчик. — В Талмуде свинью обозначали как… — дальше посыпались цитаты и ссылки, которые старуха, как обычно, проигнорировала: не её ума дело.