Бетховенские сонаты,

И нежные песни Грига

Переполняют их…

Норкин вообще взрывается по любому поводу. Никогда не угадаешь, что его разозлит. Однажды Саша рассказывал о своей бабушке. Она у него учительница, прекрасно знает русскую литературу и, по словам Саши, необыкновенная женщина.

"Терпеть не могу старух, — вдруг перебил его Коля. — Противно слушать, как они с утра до вечера только и говорят о похоронах и поминках. К моей бабке ходит вся улица. Она самая старая — ей уже за девяносто лет. Вот все старухи к ней и ходят, грызут семечки и удивляются: "Как же ты, Мария Тимофеевна, все ходишь по земле-матушке"? — "А я уж приглядела себе местечко под могилку. Веселенькое такое, в сторонке. И тополек посадила. Пусть надо мной тенек будет." — "Чмо!"

"Чмо" у Коли означает высшую степень презрения. "Чмокает" он великолепно, так и хочется похлопать его по губам…

Но сегодня Коля — самый добрый из всей семерки. Он первым вызвался дежурить ночью у печки, помогает у костра поварам, таскает за двоих сушняк… Отчего?"

3 февраля.

Мороз не больше пятнадцати градусов, ветер средний.

Полог-простыня оправдал себя полностью. Только выбираться сложно. Надо продумать шторную конструкцию.

В группе все здоровы, бодры, поют. Идем в графике. Я думаю, что этот поход на Рауп будет самым интересным из всех наших трех походов высшей категории трудности.

Г. Сосновский"

Огромную тридцатиместную палатку спасатели с трудом растянули между деревьев. Здесь было тихо, пощипывал лицо мороз, с верхушек сосен время от времени глухо падали снежные хлопья, — только это и нарушало лесное безмолвие. И вдруг в той стороне, где спасатели нашли палатку сосновцев, явственно прозвучал далекий человеческий стон. Я вздрогнул. Померещилось?

Васюкив, сидевший рядом со мной у огня, объяснил: стонут останцы. "Сплошь дырявые, вот ветер и свистит в них" — сказал он хмуро. Ему самому, видимо, тоже действовали на нервы эти стоны.

Находка палатки, а главное, труп Сосновского подействовали на спасателей, как шок. Они рубили еловый лапник, варили ужин, все шло своим чередом, а я то и дело встречал угрюмые взгляды. Все переговаривались вполголоса, словно мертвый лежал здесь, у палатки, а не за перевалом.

Оживленнее всех выглядел прокурор. Даже чересчур оживленно. Он неожиданно подсел ко мне, с наслаждением вытянул ноги к огню, заговорил бодро:

— Печет? Штаны еще не прожгли, а? Вот вы и попали в очевидцы. Все журналисты мечтают быть свидетелями. Не так ли?

На душе у меня было скверно. Мало того, что я в своей городской одежде промерз, как собака, так черт принес этого прокурора.

— О чем же вы будете писать, дорогой журналист? Де мортус аут бэне, аут нихиль. Да-с, мой дорогой. О мертвых следует писать хорошо или ничего не писать.

Не знаю почему, но слова Новикова сразу взбесили меня. Может быть, раздражение таилось еще с прошлого вечера. Может быть, меня неприятно резанул его уверенный тон, явно ощутимое сознание собственной правоты, которое слышалось в его голосе. А может быть, мне, как и другим, было скверно. Я нахамил.

— Послушайте, Николай Васильевич, вы не замерзли? Ребята меня угостили спиртом. Отлично приводит в чувство!

Я извлек из-под бревна фляжку и потряс ею перед носом Новикова. Фляжка булькала, а Новиков поморщился.

— Жаль, — сказал он с сожалением. — А вы показались мне серьезным и вдумчивым человеком. — Он отвернулся от меня и занялся полевой сумкой, которую нашли в палатке сосновцев.

Эта проклятая тишина… Прямо уши заложило. Где же еще шестеро? Под снегом? А может, все-таки ушли? Я начал снова рассматривать карту, которой снабдил меня Воронов. Потрепанная "верстовка". Густая сеть речек, хребтов, каньонов, долин. Куда они могли уйти? Жирный треугольник — наш лагерь, рядом — плато, на него садятся вертолеты. Крест поменьше на склоне вершины — труп Сосновского. В двенадцати километрах от него на север — Рауп. Там их нет. В этом уже не сомневается никто.

А где же сосна, под которой нашли их костер? На юго-восток от вершины "1350" извилистой чертой уходит речка Соронга. Вдоль ее берегов — зубчатая бахрома. Каньон. Сосна где-то ближе. Кажется, здесь у кромки леса. Вся эта долина Соронги, где нашли костер и Сосновского, похожа на мышеловку. Уйти из нее можно только вдоль Главного хребта, к Раупу. Но для этого как минимум у них должны быть ботинки и теплые вещи. Ветер, который дует по хребту, их в два счета сделал бы ледяшками. А если в ту ночь бушевал ураган?

Тогда Воронов, пожалуй, прав: у них выбора не было, ураган их просто сбросил с вершины "1350". Они неизбежно должны были искать спасения в лесу или… выходить из "мышеловки" по каньону. Каньон непроходим? Да, там за каньоном уже был Лисовский. Избушка на Мяпин-Ие оказалась забитой снегом…, Живые или мертвые? Где искать? Как искать?

Прокурор, наконец, вытряхнул из полевой сумки весь снег и извлек пакет, завернутый в полиэтилен. В пакете оказались паспорта, деньги, железнодорожные билеты, письмо к председателю кожарского райисполкома от спортклуба с просьбой оказать помощь в сборе фольклора и две одинаковые тонкие книжечки в синих переплетах: "Маршрутная книжка группы туристов спортклуба "Мезон"…

— Значит, маршрутную книжку они так и не сдали. — В голосе Воронова прозвучало сожаление. — Четыре дня потеряли…

— Теперь это уже не имеет никакого значения, — сказал прокурор.

— Почему?

— Отсюда они не ушли. А по вашим же расчетам они здесь были десять дней назад. Или вас все еще одолевают сомнения?

Это было продолжением вчерашнего спора в пилотской. Воронов хмуро перелистывал маршрутную книжку. Вместо ответа на вопрос прокурора он пожал плечами. Да и что он мог сказать? В палатке сосновцев был такой беспорядок, что сама собой напрашивалась мысль о драке. А согласившись с версией о драке, нужно было согласиться и с выводом, что искать надо не живых, а мертвых. И искать на том же самом склоне, где был найден труп Сосновского.

…Шесть часов вечера. На оленьих шкурах прямо на снегу лежат радист Голышкин и Воронов. Сквозь треск костра до меня доносится голос Воронова и писк "морзянки". Воронов диктует медленно, по нескольку раз повторяя одно и то же слово: "Двигаясь в непогоду, группа Сосновского могла принять гребень отрога горы "1350" за перевал в Соронгу. Поэтому ночью при отступлении они могли перепутать азимуты и вместо отхода к Малику, где у них была прежняя стоянка и где они, возможно, оставили часть продуктов и снаряжения, в лабазе, они отступили к Соронге. Но главной загадкой остается выход всей группы из палатки. Единственная вещь, кроме ледоруба, найденная вне палатки, — китайский фонарик на крыше — подсказывает, что сначала из палатки вышел один человек, тепло одетый. Вероятно, он своим поведением или криком заставил всех остальных поспешно бросить палатку…" Воронов приподнялся на локте.

— Продиктуешь? Мне надо поговорить с Васюковым.

Я ложусь на место Воронова. Оленья шкура пахнет псиной. Жора подталкивает фонарик."… Причиной могла быть смертельная угроза, нависшая над жизнью вышедшего или необыкновенное явление природы, вызвавшее ужас, или еще какая-то причина, которую мы не знаем.

Завтра откопаем палатку и продолжим поиски в долине Соронги…"

Ночью я спал плохо. Спать вдвоем в спальном мешке-наказание. Онемело бедро. Утром обнаружил, что спал на фотоаппарате.

В восемь часов утра радист Голышкин связался с Кожаром. Штаб запросил погоду для вертолетов. Запросил также точное описание избушки, найденной Лисовским. Зачем?

Удивлен и Лисовский: "Я ведь уже сообщал… Избушка без крыши, стоит на берегу Мяпин-Ия, двери сорваны, внутри забита снегом. Никаких следов. Сдалась им эта избушка!"

Жора передал ответ Лисовского, попросив разъяснений, но Кожар ограничился только обычным: "Вас понял, текст принял".

После обмена радиограммами весь отряд, за исключением дежурных и радиста, ушел наверх. Воронов приказал взять лыжные палки, веревки и подбитые оленьим мехом мансийские лыжи. Лыжи с веревками лежали у палатки. Все понимали, для чего они нужны, и обходили их стороной. На этих лыжах должны поднимать на перевал труп Сосновского. В конце концов лыжи взяли проводники-манси.