— Ее надо связать, — предложил Карпухин.
— Но чем?
Не ответив, Иннокентий Мефодьевич принялся тем же приснопамятным ножом пилить шнур на занавеси. Шнур не поддавался.
Когда ему удалось, наконец, отрезать веревку, он усадил приходящую в себя Перлову на стул и принялся за дело.
— Помогите, Полина, — Карпухин бросил мне конец шнура, а сам достал из шкафа два длинных полотенца и обмотал ими ноги женщины.
— А мы не совершаем ничего противозаконного? — спросила я с опаской. — Ведь это насилие над человеком!
— Не думаю, — ответил мне Карпухин. — Береженого Бог бережет. И кстати, как вам удалось узнать, что она убийца? Вот уж никогда бы не поверил. Я на Пурикордова думал, или на Гиперборейского, и вдруг дама. Певица. Такой пассаж!
Мы присели на кровать, чтобы не сводить с Перловой взгляда, и я рассказала молодому человеку о пятне в виде лошадиной головы, о таинственных приорах и прецепторах и о том, как мать Косаревой скончалась сразу же после отъезда г-жи Рицос из имения. И как пропала семейная реликвия — письма Пушкина.
— Но это же не доказывает того, что Перлова убила троих в этом доме! — Карпухин с сомнением посмотрел на меня, и на его лице отразилось сомнение, правильно ли он поступил, связав женщину.
— У меня есть доказательства! — парировала я и добавила: — Вот она придет в себя, спросите, откуда ей известно о том, как был одет Мамонов в постели Ольги Иловайской?
— Скорее, он был раздет, нежели одет, если я хорошо знал Мамонова, — пробормотал Иннокентий и добавил: — А может, Перловой о Мамонове рассказали те женщины, которые его обмывали? Мол так-то и так, ничего на нем не было, стыд и срам…
— Да вы что, Иннокентий Мефодьевич?! — возмутилась я. — Да разве ж Анфиса и Елена Глебовна будут такие скабрезные подробности обсуждать? Нет, Перлова пришла убивать и выстрелила в Мамонова, лежащего в Ольгиной кровати, думая, что убивает Ольгу. А потом в темноте откинула одеяло, чтобы убедиться, мертва она или нет. И тут-то увидела, что «она» — это на самом деле «он», причем голый. Я права, Ангелина Михайловна? Или вы все-таки хотели застрелить именно Алексея Юрьевича, в чем я сильно сомневаюсь?
Перлова не ответила. Она сидела, словно раненая тигрица, готовая к прыжку. Неожиданно она сумела высвободить левую руку из неумелой перевязи, которой ее обмотал Карпухин.
Он бросился к ней, прижал руку и приказал:
— Полина, дай мне немедленно твои чулки!
Пришлось достать из саквояжа пару ношеных чулок, от чего я смутилась. Но что поделать? Я гостила в этом доме не по своей воле уже который день, и на мне была надета последняя чистая пара.
— Прекратите! — выговорила Перлова со стоном в момент, когда Карпухин крепко пеленал ее запястье. — Что вы со мной делаете?
— Предохраняем себя, — ответил он. — Не то вы опять нападете. Что за прескверная привычка на людей с ножом кидаться?
Мне хотелось объяснить Карпухину, что нож был тупым, в чем он сам смог убедиться, отпиливая шнур, но я решила промолчать. Острое чувство жалости к Ангелине Михайловне охватило меня, и я уже раскаивалась, что участвую в таком нерадостном действии, как лишение человека свободы.
— Пить… — попросила она. — Дайте пить, умоляю.
Я поднесла ей воды, и она жадно выпила полный стакан.
— Развяжите меня, — попросила она слабым голосом. — Мне больно.
И так Перлова разжалобила мое сердце, что я направилась было к ней, но Карпухин остановил меня:
— Нет, Полина, нельзя. Она очень опасна. Надо дождаться Кулагина. Пусть он рассудит, что с ней делать.
Но я все равно подошла к Перловой и тихо спросила:
— Ангелина Михайловна, расскажите, зачем вы убили троих невинных людей?
Она молчала и не смотрела на меня. Я продолжала настаивать:
— Вы хотели добиться от Сергея Васильевича того, что он не по праву присвоил себе, не так ли?
Ее веки слегка дрогнули. Это воодушевило меня, и я продолжила:
— Думаю, что вы искали тот самый масонский крест, который внезапно материализовался в воздухе. Уж не духи ли, выпущенные на волю Гиперборейским, сыграли свою роковую роль и заставили вас потерять голову? Чего же вы молчите?
Она не отвечала и только неотступно смотрела вниз, на свои ноги, перевязанные перкалевым полотенцем.
Неожиданно в дверь постучали:
— Аполлинария Лазаревна, вы у себя? — раздался голос Пурикордова. — Ответьте мне, будьте так добры.
Перлова вдруг завизжала, но Карпухин быстро зажал ей рот, и визг закончился яростным всхлипом.
— Г-жа Авилова! Что с вами? Вы в порядке? Вы кричите! — Пурикордов дергал ручку двери.
Карпухин кивнул мне, и я постаралась придать своему дрожащему голосу твердость:
— Что вам угодно, Александр Григорьевич? Ведь уже час пополуночи. Я из-за вас проснулась от кошмара.
— Слава Богу, вы мне ответили! Откройте, пожалуйста!
— Да что случилось, в самом деле? Я не одета…
— Пропали Карпухин и Перлова. Их нигде нет. Я беспокоюсь, неужели они сбежали, дороги-то уже свободные! Или еще хуже?
Во время нашего разговора Иннокентий лихорадочно шарил вокруг одной рукой, другой зажимая Перловой рот. Наконец, он стащил со стола скатерть и затолкал ей в рот импровизированный кляп. Освободившись, он подошел к двери, отпер ее и чуть приоткрыл.
— Что нужно? — грубо спросил он.
— Ох, простите, я нарушил вашу уединенность, вы в порядке, Иннокентий Мефодьевич, как я вижу. Но где певица, вы не видели ее?
— Нет, — односложно ответил Карпухин и прикрыл дверь.
— Дайте ему войти, г-н Карпухин! — внезапно решила я.
— Полина, да что с вами? — удивился он. — Здесь же Перлова. Что мы ему скажем?
Но я думала о том, что сейчас лучшее время узнать у скрипача, кто такие прецепторы и приоры.
— Откройте дверь и дайте ему войти! — приказала я. — Мне лучше знать, что мы ему скажем.
Озираясь по сторонам, в комнату вошел Пурикордов. Легкая извиняющаяся улыбка и слова извинения, вот-вот готовые сорваться с его уст, пропали, как только он увидел Перлову, привязанную к стулу и с кляпом из скатерти во рту.
— Ч-что это? — в ужасе спросил он.
— Ничего особенного, Александр Григорьевич, — спокойно ответил Карпухин и вытащил кляп. — Эта дама убивала Полину в тот момент, когда я вошел сюда.
— Не может быть! — воскликнул скрипач со всей экспрессией, на которую был способен. — Ни за что не поверю!
— А во что вы поверите, г-н Пурикордов? — сухо произнесла я, глядя прямо на него. — В то, что я первая убивать начала? Или набросилась на невинную жертву и обмотала ее шнуром от гардин?
— Н-нет, но все же… — пробормотал он, не зная, как мне ответить. — Но все же дама… Существо тонкое.
— Александр Григорьевич, — невежливо оборвала я его, — кто такие прецепторы? И приоры тоже, просветите, окажите любезность, — при этих моих словах, высказанных невиннейшим тоном, Пурикордов вздрогнул, но быстро овладел собой.
— Не понимаю, что вы имеете в виду?
— Так уж и не понимаете? — возразила я. — А когда вы Косаревой грозились, что доложите прецептору о ее пренебрежении своими обязанностями, вы также не понимали, о чем говорили? В прострации находились?
— Она вам об этом рассказала? Невероятная фантазия у Елены Глебовны!
— Нет, я сама услышала.
— Каким образом?
— За портьерой стояла и подслушивала, — спокойно ответила я.
От такой вопиющей демонстрации mauvais ton[47] у Пурикордова отнялся язык. Он смотрел на меня, пытаясь понять, не стыжусь ли я своих слов и поступков, но так и не мог придти к окончательному решению. И ведь не само подслушивание смутило его, а мое открытое признание в сем обстоятельстве.
— Но как можно?
— Александр Григорьевич, мне надоела ваша манера отвечать вопросами, поэтому, чтобы между нами не было излишней недосказанности, хочу вас предупредить: об этом эпизоде известно г-ну Кулагину, и если он еще не допросил вас, то только потому, что обременен другими, не менее важными делами. Посему, если вы сейчас намереваетесь просить меня молчать или, в случае моего отказа, заткнуть мне рот каким-либо другим способом, — тут я покосилась на Перлову, которая сидела с отсутствующим видом и смотрела прямо перед собой, — то вынуждена вас предупредить: Федор Богданович знает обо всем. Лучше, пока мы тут коротаем время, расскажите нам о приснопамятных прецепторах, все веселее будет.
