— Кажется, мы знакомы, г-н Рамзин? — спросил он.

— Да, — кивнул мой отец, — мы пересекались по делу о фальшивых бриллиантах, проданных графине Вязмитиновой моим подзащитным. Восхищен вашим расследованием этого дела.

— А я, в свою очередь, — с некоторым ехидством в голосе ответил Кулагин, — восхищен вашей судебной речью. Вы так повлияли на присяжных, что мошенника хоть и лишили всех особенных прав и преимуществ, но тюрьмы дали только год. Можно сказать: отделался легким испугом.

Взаимный обмен любезностями был закончен, и отец произнес:

— Федор Богданович, я не только отец Аполлинарии Лазаревны, но присутствую здесь и как ее адвокат. Поэтому задавайте ваши вопросы, но знайте, что я стою на страже ее интересов.

— Благодарю вас, Лазарь Петрович, — сухо кивнул Кулагин. — Никто вашу дочь ни в чем не обвиняет, она свидетель преступлений, совершенных в этом доме. И у меня к г-же Авиловой только один вопрос: что ей рассказала Перлова перед своей кончиной?

Отец выразительно посмотрел на меня, всем своим видом давая мне понять, чтобы я не наговорила лишнего. А я вытащила из ридикюля перстень с тремя бриллиантами и положила его на стол.

— Вот, — сказала я.

— Что это? — Кулагин взял перстень и принялся внимательного его рассматривать.

— Этот перстень — причина всех убийств. Перлова мне рассказала перед смертью.

История певицы в моем изложении заняла около двух часов. Меня прерывали и Кулагин, записывающий каждое мое слово, и отец, внимательно следящий за его действиями: переспрашивали, заставляли возвращаться и рассказывать еще раз. Я повиновалась.

Наконец, меня оставили в покое.

— Когда я могу покинуть этот дом, г-н Кулагин? — спросила я.

— Когда вам будет угодно, — ответил он спокойно, — хоть сейчас. Единственная просьба по приезду в N-ск явиться в сыскной отдел и сообщить начальнику сыскной полиции о своем возвращении. Если будет нужно, мы вас вызовем, как свидетеля.

— Только одна просьба к вам, Федор Богданович. Разрешите посмотреть в паспорт Марины Иловайской.

— А зачем вам? — удивился он.

— Хочу знать, у ней действительно день рождения на святого Касьяна, двадцать девятого февраля или нет?

— Не сомневайтесь, Аполлинария Лазаревна, она родилась 29 февраля 1867 года в N-ской губернии.

— Благодарю вас.

Оказалось, что Иловайский был суеверным. Не в последнюю очередь на его решение жениться на Марине повлияла дата ее рождения — точь-в-точь, как у Кассиана Шпицберга. Наверное, хотел умилостивить духа дома.

Отец остался в столовой с Кулагиным, а я поднялась наверх за вещами. В комнате меня ждала Ольга.

— Оленька, что вы тут делаете? — удивилась я.

— Пришла извиниться перед вами, Полина.

— За что? — не поняла я.

— Обманула я вас тогда, ночью. Напраслину на отца навела, будто мы с матушкой жили в холоде и голоде. Не было такого.

— Почему же вы так сделали?

— Мне было страшно оставаться одной в комнате. Уходить отсюда не хотелось, вот я и попыталась вас разжалобить, чтобы меня не выгнали. Часто мне бывало жалко себя, я чувствовала себя покинутой, ведь отец месяцами разъезжал по служебным делам, и мы с матушкой оставались одни. Вот я и рассказывала эту историю всем подряд, да и сама верила в нее. А в этот раз, когда его уже нет, вышло как-то не по-христиански. Тяжесть на душе лежит.

— Бог простит, — обняла я ее.

— Уезжаете, Аполлинария Лазаревна? — вздохнула она.

— Да, Ольга. И не могу сказать, что не рада этому. Столько горя обрушилось на этот дом.

— Будь он проклят! — в сердцах воскликнула она. — Столько денег ушло на его покупку! Все, что отец выручил от продажи броши.

— Какой броши? — я замерла от волнения.

— Золотой броши с тремя бриллиантами и латинской надписью.

— Где вы ее нашли?

— В подвале на Смоленско-Сенной площади, в том московском доме, где мы жили до переезда сюда, — ответила Ольга, удивленная моими расспросами, — Брошь лежала в шкатулке вместе с перстнем. Это был гарнитур с одинаковым рисунком. Перстень Сергей Васильевич решил оставить себе, а брошь продать — он сильно нуждался в деньгах.

«Боже! — подумала я про себя. — Это же дом, в котором жил Вьельгорский! Именно этот адрес написан на письме к Пушкину. Значит, все-таки Вьельгорский был тем курьером, но, по каким-то причинам, не смог передать драгоценности по назначению. Хотя какая может быть причина, кроме декабрьского восстания? Письмо же от октября 1825 года!»

— Полина, вы меня слышите? О чем вы задумались? — донесся до меня голос, словно издалека.

Встрепенувшись я спросила невпопад:

— А как г-н Иловайский попал в подвал?

— Отец купил большую партию вин, а хранить было негде. Вот он и приказал расширить погреб. И когда работники долбили землю, там, за камнем, оказался тайник. Только перстень и брошь, никакой записки. Так он и не узнал, кому принадлежали эти драгоценности.

— Вам известно, Ольга, кому ваш отец продал брошь?

— Да. Его звали Константин Петрович, фамилии не помню.

— Какой он из себя?

— Лет около шестидесяти, лыс, в круглых очках, одет опрятно в сюртук с галстуком бабочкой, бороды и усов нет. Вроде все. А зачем вы спрашиваете? Перекупить хотите?

— Ну, что вы, Оленька, — принужденно засмеялась я, — у меня и денег-то таких нет. Просто интересно стало.

В дверь постучали:

— Барыня, карета подана. Батюшка ваш ждут внизу, — послышался голос горничной Груши.

— Иду! — ответила я и повернулась к Ольге: — Прощайте, милая. Дай вам Бог никогда не встречаться с такими бедами!

Сумрачный Тимофей привязывал мои саквояжи к задку кареты. Отец сидел внутри, я уже собралась войти вовнутрь, как ко мне подбежал взволнованный Карпухин, в одном сюртуке, без пальто и шляпы:

— Полина, постойте, куда же вы?! Дайте хоть попрощаться с вами!

Он принялся осыпать поцелуями мои руки, а я, чувствую себя неловко, лишь приговаривала:

— Иннокентий Мефодьевич, полно, полно…

— Разрешите мне навестить вас в N-ске, Полина! Не мыслю себе жизни без вас!

— Я напишу вам. Прощайте!

— Н-но, залетные! — крикнул кучер и карета тронулась.

— Что, доченька, очередная твоя жертва? — усмехнулся отец. — Не можешь не разбивать сердца.

Я улыбнулась и спросила, переведя разговор:

— Папа, тебе известно такое имя: Константин Петрович?

И описала его примерно так, как мне рассказала Ольга Иловайская.

Отец задумался и ответил:

— Судя по твоим словам, это обер-прокурор Синода, Победоносцев, воспитатель цесаревича Николая. Огромное влияние оказывает на наследника престола. Сейчас уже не в фаворе, как был когда-то, а в общем, пренеприятнейшая личность. Чего вдруг ты о нем вспомнила, доченька?

— Дорога длинная, отец, начну-ка я издалека…

Эту историю о перстне и броши, масонах и мрачном предсказании Великого Петра несчастному Павлу, «русскому Гамлету» я вспомнила через два года, в ноябре 1894 года, прочитав в Санкт-Петербургских ведомостях о бракосочетании императора Николая II с Великой княжною Александрой Федоровной. В честь торжественного события император преподнес молодой супруге золотую брошь с тремя огромными бриллиантами. По ободку броши была выгравирована надпись по-латыни: «Ora et Spera» — «Молись и надейся».