А теперь кто накормит их семьи, если они будут искалечены или мертвы?
– Смилуйтесь, хозяин! Умоляю… – Антонио упал на колени прямо под копыта огромного серого жеребца.
Сезар остался на ногах, разглядывая высокомерного креола. Лучше бы он забрал Сильвану и детей и ушел в горы к партизанам. Тогда он мог бы расстаться с жизнью достойно, как мужчина, с оружием в руках. Но теперь уже поздно. И все равно он не станет молить о пощаде, как Антонио.
Николас окинул взглядом пленников. Тот, что помоложе, пресмыкался, ползая в пыли. Другой застыл неподвижно – спина прямая, подбородок вскинут вверх, губы упрямо сжаты. На обоих пропыленная, рваная одежда, почти лохмотья. Даже висевшие мешком длинные рубахи не могли скрыть жуткой худобы пеонов. Лица покрывали морщины, но не от прожитых лет, а от тяжкого труда на неблагодарной, жестокой к бедным людям земле.
Не имея возможности позвать на помощь всадников, чтоб те расчистили дорогу воде, пеоны в маленьких деревнях уповали только на дождь, который мог напоить их посевы. А дождей в сезон созревания урожая всегда выпадает мало – в прошлые годы еще меньше, чем обычно, судя по рассказам Мерседес, впрягшейся в ту же лямку, что и окрестные земледельцы. Этих двоих довел до отчаяния голод. За пятнадцать лет непрерывных войн Нику довелось проехать на коне через сотни деревень, подобных той, откуда пришли неудачливые воришки. Будь это Крым, или Северная Африка, или Мексика – у голода везде одинаковое лицо.
Не обращая внимания на вопли молодого пеона, Ник обратился к старшему:
– Что ты скажешь в свое оправдание?
Сезар показал на труп животного с перерезанным горлом, лежащий в узком овражке, куда им, на свою беду, удалось загнать глупого бычка. Кровь на мачете Сезара явно доказывала его вину.
– Да, мы зарезали его. Многие недели наши дети ели только муку, смешанную в воде с золой из очага. Засуха погубила весь урожай. Все запасы съедены. У вас столько скота, а у нас – ничего.
Его заявление пугало своей простотой.
– Вы оба молоды. Почему же не ушли воевать за Хуареса? – спросил Фортунато и был вознагражден вспыхнувшим в глазах изможденного пеона огнем.
– Я думал об этом, но мертвый солдат не сможет прокормить детей. У меня их четверо. У моего брата Антонио – трое. Его жена ждет четвертого.
– Они размножаются, как кролики, – усмехнулся Гомес.
Антонио, заметивший, что его брат чем-то расположил к себе благородного дона, прекратил плакать, поднялся с колен и встал рядом с Сезаром плечом к плечу.
– Мы готовы принять наказание, – уже более спокойно произнес он.
– А мы уж ради вас постараемся, – мерзко ухмыльнулся один из сотоварищей Гомеса.
Ник глянул в лица добровольных палачей, с садистским вожделением ждущих его сигнала, чтобы приступить к расправе над двумя беззащитными существами. Но это были не существа, а люди из той же плоти и крови, с искрой Божией в душе, зароненной в них при появлении на свет.
«Вот как набирает Хуарес новобранцев! Мы сами поставляем их ему».
Когда он начал считать себя частицей этой земли, креолом, гасиендадо? Может быть, в тот же миг или час, когда стал думать о Мерседес как о своей жене?
Выразив накопившееся раздражение в богохульном ругательстве, Фортунато объявил:
– Забирайте свою добычу. Но если вы еще раз появитесь на моей земле, то я сам, своими руками, посажу вас на кактусы и полюбуюсь, как оба вы истечете кровью, а муравьи будут выедать вам внутренности.
Подав знак удивленной свите следовать за ним, он поднял коня на дыбы, развернул и умчался прочь. Один Хиларио смог догнать хозяина. Когда их глаза встретились, Ник уловил в них какое-то странное выражение. Оно тут же пропало, и он уже не был уверен, что ему это не пригрезилось.
Слух о необычном поступке хозяина просочился во все службы и помещения гасиенды. Дон Лусеро, который четыре года сражался за императора, теперь подкармливает республиканских солдат и дурачит французских патрульных. Он даже отпустил двух пеонов, которых имел право засечь до смерти, если бы выбрал именно такой способ наказания. Все шушукались о том, что война по-разному влияет на людей. Обычно с войны возвращаются разочарованными, циничными. Но избалованный и надменный молодой дон вдруг стал трезвомыслящим и трудолюбивым. Засучив рукава, он принялся наравне со всеми восстанавливать то, что его отец пустил по ветру. Он был вполне достоин своей жены, уважаемой всеми доньи Мерседес.
Но Инносенсия, ожидающая своего звездного часа в зловещем молчании, исподтишка следила за таинственными переменами своего бывшего любовника. Время шло, а он по-прежнему сохранял верность своей блеклой супруге. Инносенсия оставила всякую надежду вновь затащить его на любовное ложе. Он был окончательно потерян для нее. Она лишилась не только любовника, но и легкой жизни в поместье, к которой мечтала вернуться.
– Лентяйка! Кончай спать на ходу и займись-ка делом. Почисть котлы и сковороды, выгреби золу из печки, – гоняла ее без устали Ангелина.
Сенси глядела в окошко на то, как у колодца под слепящим полуденным солнцем Лусеро опрокидывает ведра с ледяной водой на свое потное тело. К нему подошла его тощая белокурая зануда и привела с собой – наверное, чтоб он полюбовался, – его ублюдочную дочку. Сенси сгорала от ненависти, в то время как дружная троица веселилась, прохлаждаясь после дневных трудов.
Голос Ангелины вознесся до крика. Сенси пришлось вернуться к очагу, схватить тяжелый чугунный котел и начать скрести его под неусыпным наблюдением суровой командирши. Во время работы ей пришла в голову некая мысль… Что-то неопределенное, но важное, связанное с Лусеро… Но что?
Ближе к вечеру Лазаро осмелился побеспокоить хозяина, который занимался хозяйственными счетами совместно с Мерседес. Войдя в кабинет, Лазаро произнес неуверенно:
– Большая группа людей забрела в поместье. Среди них женщины и дети.
Николас поднялся из-за массивного дубового стола, принадлежавшего еще не так давно старому дону Ансельмо.
– Я так понял, что это не солдаты?
– Нет, хозяин. Но это не наши люди. Это гринго.
На лице у слуги появилась пренебрежительная гримаса, отчего Ник мысленно усмехнулся.
«Как бы ты повеселился, Лазаро, если б узнал, что я тоже гринго!»
Николаса охватило любопытство. Какого дьявола группа американцев странствует по Соноре, да еще с такой обузой, как женщины и дети?
– Я разберусь с ними.
– Мы, конечно, должны проявить гостеприимство, – сказала Мерседес, тоже выходя из-за стола и машинально поправляя складки на юбке. Боже, с волосами, заплетенными в косы, переброшенными за спину, в простой одежде, она абсолютно не готова встретить иностранных визитеров, какими бы утомленными они ни были с дороги.
Николас поспешил успокоить ее:
– Ты, как всегда, выглядишь великолепно. Пойдем вместе и поприветствуем незваных гостей. Вполне возможно, что это всего-навсего заблудившаяся контргерилья со своими шлюхами в обозе. В таком случае нежелательно приглашать их к обеду.
– Но если они американцы…
– Многие из моих бывших соратников пришли к нам как раз оттуда, с того берега Рио-Гранде. В большинстве это были южане, оставшиеся не у дел, вернее, сбежавшие, как крысы с тонущего корабля, когда Конфедерация начала пускать пузыри.
– Я слышала, что имперский уполномоченный по вопросам иммиграции Матиас Маури пригласил в Мексику тысячи конфедератов. Ведь они считались союзниками Максимилиана. Может, это как раз те самые люди?
– Может быть, – без особого энтузиазма произнес Ник.
Они спустились в нижний холл, где их ожидала внушительная толпа. К своему облегчению, Ник отметил, что пришельцы хоть и были грязны, как черти, и изрядно иссушены ветрами, но на его друзей-наемников никак не походили.
Мужчины были все разного возраста, некоторые средних лет, другие – помоложе. Женщины держали на руках двух маленьких девочек, к ним жался еще мальчик чуть постарше. Несколько мужчин были облачены в выгоревшую форму армии Конфедерации с позолоченными эполетами на плечах. Остальные были в гражданской одежде, поношенной и потертой. Женщины в темных костюмах для верховой езды держались со скромным достоинством, свойственным респектабельным светским красавицам, испытывающим временные материальные затруднения. Они намеренно отступили на второй план и хранили молчание, предоставив право вести беседу своим мужчинам.
