Ей надо было немного отдохнуть и прийти в себя, поэтому, вручив детей матери, она отправилась в Германию на воды.

На водах появление русской красавицы, дочери прославленного отца, да еще разведенной, что придавало особую пикантность ее образу, произвело фурор. За ней стали увиваться местные светские львы, но она ни на кого не обращала внимания: была молчалива и задумчива.

Такой ее и увидел принц Николай Вильгельм Нассауский. Увидел и остался у ее ног. Он не слушал, что ему говорили о репутации разведенной русской, он отмахивался от предостережений, он влюбился. И так сильно, что немедля попросил руки тридцатилетней Натальи Александровны.

Их любовь была взаимной и перетерпела многие невзгоды: ее, как разведенку некоролевской крови, не пустили в династию герцогов Нассау, от них на многие годы отвернулся свет, но это им не мешало, супруги любили друг друга.

От этого брака родилась дочь Софья, которая, как утверждали видевшие ее, затмила мать красотой и привлекательностью. Она была так хороша, что на первом балу, на котором она выступила дебютанткой, она получила семь предложений руки и сердца.

Но она ждала принца. Такого же настоящего, как ее отец. Софья, несмотря на молодость и незрелость, была довольно-таки тщеславной девушкой, и то, что ее мать не приняли в семью отца, больно ранило ее сердце.

И дождалась! Великий князь Михаил Михайлович Романов, внук царя Николая, полюбил ее всем сердцем. И попросил ее в знак ее расположения самой выбрать тот подарок, который она хочет.

К вящему изумлению Великого князя Софья попросила корону. И не простую, а такую, о которой слышала в детстве, когда мать, Наталья Александровна, рассказывала ей на ночь сказки. Причем в ткань сказки вплетались и воспоминания ее бабушки, Натальи Николаевны Гончаровой, и стихи деда. В корону червленого золота с серебром были искусно вделаны яхонты и диаманты.[65] И носила ее черная королева.

По описаниям невесты Великий князь заказал корону у поставщика двора его Императорского Величества фирмы "К. Э. Болин". Она была тонкой ажурной работы, в переплетеньях золотых и серебряных нитей покоились рубины и бриллианты.

Софья с радостью дала согласие на брак, но тут ее отец, принц Вильгельм Нассауский получил срочную депешу от ныне здравствующего императора Александра. Его Величество писал: "Этот брак, заключенный наперекор законам нашей страны, требующих моего предварительного согласия, будет рассматриваться в России как недействительный и не имевший места".

Что было дальше, я не знаю. Тетушка покинула Петербург — источник великосветских сплетен и скандалов, и единственное, что она могла добавить, что жених с невестой были хотя и подавлены, но настроены весьма решительно…

С трудом оторвавшись от созерцания своего изображения в водной глади я повернулась к спутникам. Они стояли и смотрели на меня. Наконец, Аршинов прервал молчание:

— Да… Хороша Аполлинария Лазаревна! Даже жалко такую красоту отдавать.

— Вы, Николай Иванович, рассуждаете, как Иван-царевич, который не захотел отдавать Василису Прекрасную старому царю. А придется, — усмехнулась я, снимая с головы корону.

— Это правда, — кивнул он, — не хочется. А надо. И что делать — ума не приложу. Такую красоту узурпатору да своими руками нести!

— Давайте божьего человека спросим, — тихо сказал Малькамо.

В последнее время я стала замечать, что Малькамо много времени проводил с Автономом. Как они общались — сие мне неведомо. Автоном не знал французского, а абиссинец — русского. Но они вместе молились, отбивали поклоны, а повечерам на привале сидели и шептались о чем-то, понятном только им двоим.

— Автоном, брат наш, скажи, что нам делать? Отдавать корону Менелику или повременить? — Аршинов смущенно переступал с ноги на ногу. Чувство долга в нем боролось с крестьянской жадностью.

Монах нахмурился, почесал бороду и изрек:

— Аще сребро, еже обретохом во вретищах наших, возвратихом к тебе от земли Ханаани, како быхом украли из дому господина твоего сребро или злато?[66]

— Что он сказал, Полин? — спросил меня Малькамо, внимательно вслушиваясь в непонятные речи Автонома.

Я перевела ему фразу из Библии. Малькамо удивился:

— Почему наш брат считает, что мы украли корону? Что он имеет в виду?

Но как ни тормошил Аршинов упрямого монаха, тот больше не произнес ни слова.

— Приказываю, — решительно произнес Аршинов. — Сейчас ужинаем печеными крокодильими хвостами, ложимся спать. Старики идут домой и завтра на рассвете приходят с подмогой: надо забрать тело Григория и похоронить по православному обычаю. Малькамо, переведи.

Старики кивнули и отправились восвояси. Юноша объяснил, что завтра они вернутся с жителями деревни — ведь для тех крокодилы тоже отменная добыча.

Головнин с Сапаровым вырыли яму, набросали туда хвороста. Отрезанные хвосты обмазали глиной, положили на тлеющие угли и присыпали сверху. Ждать пришлось недолго.

Крокодилятина оказалась вкусной и сочной. Она пахла дымом и вкусом напоминала телятину. За ужином поминали Григория и Прохора, жалели их родителей. Головнин прочищал свой винчестер, Нестеров сокрушался по поводу потери медицинского сундучка, а Автоном беззвучно молился.

Сундучок стоял возле Аршинова и тот время от времени любовно поглаживал его рукой, надеясь, что вот уж теперь все горести закончатся, и колония обретет законное право находиться на абиссинской земле.

Потом легли спать. За длинный день много случилось всего: и ужасного, и радостного. Все устали и заснули, как только растянулись на жестких тростниковых подстилках.

Я лежала и смотрела на звездное небо. Так как я слегка близорука, то звезды расплывались, становились большими, как бублики из пекарни на Моховой. Нам в институт их приносила толстая булочница в бязевом переднике. У нее в руках была корзина, накрытая чистой тряпицей, она откидывала ткань, и запах свежей сдобы наполнял дортуар, холодный и промозглый. Ах, как приятно было, торопясь, протянуть ей две копейки, схватить бублик и отойти в сторонку, чтобы полакомиться. Не могла же приличная девушка вцепляться зубами в выпечку на виду у остальных! И почему я подумала о бубликах? Наверное, давно не ела обыкновенного хлеба. Да что там хлеба? Инджеры, и той не видать…

Разбудил меня толчок в бок.

— Полин, Полин, проснись! — я повернулась и испугалась: в темноте на меня смотрел Малькамо, и я видела лишь белки глаз и блестевшие зубы.

— Что случилось, Малькамо? — удивилась я.

— Мне нужно сказать тебе что-то важное. Не здесь. Пойдем отсюда.

— Куда?

— Не хочу, чтобы нас кто-нибудь невольно услышал.

Поднявшись со своего ложа, я пошла за Малькамо, недоумевая, что же ему надо? Мы отошли на расстояние около пятидесяти шагов и остановились возле большого камня.

— Садись, — предложил он мне. Я послушно села. — Прошу тебя, то, о чем я тебе расскажу, должно остаться между нами. Обещаешь?

Мне стало неприятно. Я никогда ничего не скрывала от Аршинова, так как он мой друг и начальник экспедиции. А вдруг то, что скажет мне Малькамо, настолько важно, что это следует передать Николаю Ивановичу? Нет, на это я пойти не могу. Так и ответила юноше. Он понурился.

— Ладно, все равно без твоей помощи я не справлюсь. Дело в том, что я долго беседовал с Автономом. И он мне поведал: то, что вы собираетесь делать — это неправильно и не по-божески.

— Что именно?

— Отдать Менелику корону моей прародительницы. Нехорошо это.

Я задумалась. Интересно, на каком языке общались Малькамо и Автоном, и почему Автоном против создания колонии? Ведь без отданных Менелику рубинов колонии просто не будет — это плата за ее существование!

— Как ты понял, что он тебе сказал? — спросила я.