Вечером в день парада ромский посол попросил о приеме. Его Величество слегка удивился — знал уже, что в здании посольства день и ночь поменялись местами и сейчас для посла — раннее утро, рассвет. А если вспомнить, когда сегодня вернулись во дворец, то выйдет, что герцог и не спал почти. Что ж такое случилось, что до завтра подождать не может?
Или, для разнообразия, Его Высочество посол решил пожить в согласии с солнцем и обычаями двора? С чего бы вдруг? Впрочем, какова ни будь причина, а отказывать ромею нет ни малейшего желания. Хоть и виделись уже сегодня. С ним и так приходится обращаться как с хрустальным, но если он поймет, что может просить аудиенции, когда ему в голову взбредет, и его будут принимать… от него совсем житья не станет. А ведь придется принимать. Потому что тянуть с выступлением дальше можно уже не на королевской благосклонности, не на вежливости, а уже на особых поблажках и особом отношении.
Меж тем, выступить мы еще не готовы и еще не скоро сможем.
А ведь и правда, кажется, что-то случилось. Выглядит посол почти как обычно, но за два месяца даже о совсем незнакомом человеке узнаешь много, особенно если к тому есть привычка. Вот сейчас кажется, что он эту свою маску на лице едва ли не силой удерживает. Что у него могло случиться — письмо от отца получил? Так ни голубя, ни курьера…
— Ваше Величество, нижайше прошу прощения, что обеспокоил вас в неурочное время, но я пришел попросить вас об услуге.
«Попросить об услуге»? Король Людовик внимательно созерцает посла Корво. Интересно, кем себя считает сын понтифика? Отец — наместник Святой Церкви, а сын — наместник всего христианского мира, что ли? Император?
— Мы вас слушаем. — У кресла удобные подлокотники: львиные лапы держат каменные полусферы. Можно опустить ладони поверх прохладного камня и не бояться выдать свое дурное настроение.
Уже пора зажигать все свечи, думает король. Но хорошо, что не зажгли пока. Закатное солнце достаточно освещает гостя, а так за ним удобнее наблюдать.
— Ваше Величество, в число прочих договоренностей, которые должны лечь в основу соглашения между Вашим Величеством и Ромой… — Он сказал «Ромой», а не «Его Святейшеством», говорит об отце как о светском государе… — входит и пункт, согласно которому я должен принять из Ваших рук некие области, одну — в качестве приданого моей жены… для чего, естественно, сочетаться браком.
Вспомнил о свадьбе. Вдруг. Два месяца молчал или обходится туманными намеками, и тут заговорил. И не о войне, о женитьбе.
— Ваше Величество, я понимаю, что доставляю этим вам неисчислимые неудобства, но я хотел бы просить вас не связывать меня обязательствами с девицей Лезиньян-Корбье, — а вот это движение плеч у самозваного императора заменяет поклон.
Вот так вот, значит. Весьма и весьма неожиданный оборот событий. Сразу было видно, что не то что любви, но и симпатии между будущими супругами не случилось — и c одной стороной все понятно. А с другой? Вот с этой вот стороной, застывшей в нескольких шагах от королевского кресла? Значит, при ближайшем рассмотрении девица Лезиньян послу по вкусу не пришлась… и он два месяца выяснял, нравится ему невеста, или нет? Обстоятельный какой юноша…
Мог бы, между прочим, и пораньше сообщить о своем решении. По крайней мере, от стенаний коннетабля с сыном король был бы надежно избавлен… пусть уже Жан женится, черт с ними, видимо, это судьба, а судьбу не обманешь. Повезло все-таки Пьеру с Жаном. Непонятно — как, непонятно — почему, но повезло.
А что теперь делать с ромским женихом, спрашивается? Начинать все по новой — переписку с Его Святейшеством, перебор невест, переговоры… да я-то сам когда уже разведусь и смогу жениться?
Белое в закатных лучах кажется алым, черное — багровым, а герцог Беневентский вследствие этих зрительных иллюзий отчего-то похож на Клода. Надо было все-таки велеть зажечь свечи.
— Вам удалось нас удивить, — задумчиво изрекает король.
— Ваше Величество, этот пункт договора — дело, которое может подождать.
А вот это уже совсем удивительно. Невеста — невестой, тут понятно, что могло не понравиться, но он и приданым, кажется, не заинтересовался.
— Наш долг защитника Церкви Христовой и опекуна всех сирот не позволяет нам принуждать кого-либо к браку.
— Я бесконечно благодарен Вашему Величеству.
За оказанную услугу, добавляет про себя король. Манеры у папского отпрыска все-таки безобразные. Будь ты хоть кардинал, хоть первосвященник, нельзя воспитывать детей в убеждении, что они — тот самый пуп земли, в существование которого верили в старину. И этот еще не старший… интересно, что старший из себя представлял, если средний — вот такое вот… невозможное и совершенно нестерпимое нечто, небывалое сочетание кромешной скрупулезной вежливости и равнодушной дерзости, которая пристала разве что архангелам, и то перед людьми, а не перед их Отцом Небесным?..
Тьфу ты, довел, посол… пустоглазый: думаю как плохой настоятель, сочиняющий проповедь для обличения грешников. Но если это у Корво называется благодарностью…
— Вы можете не сомневаться в нашей неизменной к вам милости.
Да если у нас в ближайшие две недели на севере не заладится, я разорву одежды и возоплю на площади как та Премудрость, чтоб от меня эту колоду с глазами убрали раз и навсегда.
Но пока что колода убирается сама, добившись желаемого. Временно, только временно — и боюсь, что ненадолго. С утра опять начнется: армия, Марсель, война…
Зато теперь можно будет отговариваться поисками новой, подходящей, невесты. И никто, кроме самого посла, в том не будет виноват… Боже, благослови Карлотту Лезиньян и скверный характер ее!
Иногда короли ходят по дворцу почти в одиночестве. Почти — потому что двое гвардейцев, привычно движущихся в двух шагах позади, для Его Величества не компания, а нечто среднее между предметом обстановки и одежды. То, что есть, то, что должно быть. Без этого не выходи из дома. Из собственных покоев — тоже. Но они молчат, их, если не оглядываться, не видно, почти не слышно, они просто есть. Понадобятся — окажутся куда ближе, чем два шага.
У них есть имена, есть титулы. Тот, что идет за правым плечом — каледонец, каледонские гвардейцы хороши и преданно служат… если не сбегают вдруг через половину страны в Альбу дабы просить руки королевы, которая их старше раза в три. Но подобные несчастья все-таки случаются исключительно редко. В царствование короля Людовика VIII такой беды, в отличие от прочих и разных, еще не приключилось. Другой — аурелианец, с самого севера, между прочим, очень дальний родственник семейства де ла Валле.
У гвардейцев есть имена, титулы, наружность, походка — не перепутаешь одного с другим, но сейчас их попросту не существует, никого и ничего нет, потому что Его Величество идет к даме, которой во дворце тоже нет. Официально. Вплоть до самого развода с Маргаритой.
Жану де ла Валле повезло. Будем надеяться, что у них с этой девочкой что-то посерьезней юношеской влюбленности, подогретой наличием препятствий. Если бы не Марсель, король бы уступил раньше, сам. Потому что ему в жизни тоже повезло. Несказанно, невозможно повезло, дважды. Первый раз, когда навязанная силой, под угрозой смерти, жена оказалась замечательным товарищем, верным, храбрым, надежным… Не будь Маргарита по призванию невестой Христовой, может быть, дружба переросла бы в нечто большее. И хорошо, что не переросла. Потому что рано или поздно он бы встретил Жанну.
С королями такого не случается. Случается — иногда — иначе: любовь приходит уже в браке. Женщина, на которой женишься потому, что должен, не себе должен, а державе, оказывается ровно той, которую ни на кого не променяешь, какие уже ни будь соображения. Чаще выходит, что брак — отдельно, это союз и наследники, а любовь — отдельно. Но вот чтобы женщина, единственная, о которой можешь мечтать, еще и была для тебя превосходной невестой, ибо союз с Арморикой необыкновенно выгоден… такое, может быть, раз в сто лет и случается. Или в пятьсот. Не чаще.
