— Это Аурелия, мой герцог. Здесь весьма причудливым образом понимают свою выгоду. Возможно, король не считает угрозу Марселю достаточно серьезной. Здесь пока еще не привыкли терять земли.

— Мне и не хотелось бы, чтобы оно вошло в привычку.

— В данном случае я с вами всецело согласен. Хотя, возможно, пара обидных поражений — в других местах, конечно, — пошла бы на пользу здешним правителям.

— Но не там, где мы находимся с Его Величеством на одной стороне.

— Разумеется, мой герцог. Но будьте терпеливы. Его Величество лишь недавно взошел на трон, возможно, ему трудно решиться на настоящую войну, — с легким презрением улыбается де Корелла.

— На нее уже решились его соседи, Его Величеству не из чего выбирать.

Секретарь пододвигает тяжелый литой подсвечник поближе, принимается за заметки. Стол — неудобный, высоковатый, — едва заметно поскрипывает, когда Агапито налегает на него грудью. Одна из мелочей — здесь пишут не за столами, за конторками, стоя; когда гости попросили поставить в кабинет два письменных стола, хозяева удивились. Странный обычай — конторки. Неужели это удобно? Попробовать, что ли…

Нынешний разговор — уже не первый, но первый, в котором герцог так явственно выказывает свое недовольство и нетерпение. Что ж, если дон Мигель исчерпает все аргументы, настанет очередь Герарди. Но пока что и толедский капитан неплохо справляется. Собственно, все что он может делать — и все, что мог бы делать на его месте любой — это слушать, соглашаться и приводить аргументы в пользу терпения. Что еще? Аурелианцы тянут кота за хвост… кажется, не замечая, что кот — не кот, а бык, а то, что им кажется хвостом — вовсе даже рога. Опрометчивое поведение.

Беда в том, что обе стороны не могут позволить себе решительных движений и резких выпадов. Союз в равной степени нужен обеим. С определенной точки зрения может показаться, что Аурелии он куда более важен, ведь это ее южные морские ворота находятся под угрозой захвата. Однако ж, не все так просто. Освобождение Марселя нужно и Его Светлости, нужно ничуть не меньше, чем королю Людовику. Интерес, конечно, разного свойства — один государственный, другой куда более личный. Но — балансировать между «хочу» и «делаю» можно довольно долго.

Капитана де Кореллу же можно пожалеть… с одной стороны: от него скорость принятия решений в королевских апартаментах никак не зависит, но с другой стороны — есть чему позавидовать. И его стоическому терпению, и тому, что он может себе позволить быть совершенно прямодушным и говорить герцогу в лицо самые неприятные и огорчительные вещи. Агапито Герарди пока еще не решается; он еще не слишком хорошо понял, с кем имеет дело и чем Чезаре Корво платит за прямоту и откровенность.

— Вы совершенно правы, — в очередной раз кивает капитан. — Но вы, должно быть, заметили, что здесь вообще много странного?

— Не заметить было сложно. Не хотел бы я оборонять этот город. Но если пойдет так, — Его Светлость чуть повысил голос, — в ближайшее время мне потребуются не подтверждения тому, что ситуация именно такова, какой я ее вижу — а советы, как ее изменить.

— Возможно, вам пригодилось бы более точное представление о том, что на уме у госпожи Лезиньян, — де Корелла говорит так, словно Карлотта Лезиньян успела засунуть ему за воротник лягушку. Нет, не успела, это секретарь знает доподлинно. Вообще любопытно, чем юная девица уже ухитрилась ему досадить. Только тем, что не проявляет благосклонности к Его Светлости? Не самый серьезный повод для недовольства, тем более, что и причины немилости-то не вполне ясны. — Здешних благородных девиц не упрекнешь в ясном выражении своих желаний.

— Не замечал за тобой раньше такой склонности к преуменьшениям. Неплохо было бы разузнать, о чем говорят в свите вдовствующей королевы. Возможно, мы получим ответ сразу на два вопроса.

Секретарь бросает беглый взгляд на сидящих — все же хорошо, что он давно привык делать несколько дел сразу; рискованно было бы пропустить последнюю реплику. Это уже не рассуждение, это задание, которое должно быть выполнено. Не самое простое, признаться — вдовствующая королева Мария еще соблюдает траур… хотя и делает это не слишком рьяно, поскольку соблюдай она его как подобает, некому было бы оценить ее скорбь, а также то, насколько королеве к лицу черное кружево и печальная бледность. Но все же соблюдает, и допущены к ней немногие. Например, посланцы ее матери-регентши из Каледонии…

— Мы, несомненно, приложим все усилия, — кивает де Корелла, опять щурится. — Вы хотели бы, чтобы я высказался ровно так, как думаю?

— Безусловно. В конце концов, забота об интересах хозяина — долг каждого уважающего себя гостя. И если беда хозяина в том, что он сам не знает, чего хочет… мы просто обязаны исправить ситуацию.

— Боюсь, мой герцог, исправить эту ситуацию не в силах человеческих, — де Корелла опирается на камин и раскачивается на табурете, опасно так раскачивается — и как только не падает? — Лицемерие здесь возведено в ранг искусства и за две недели я узнал о нем столько, сколько не выучил за всю жизнь. Это касается и девиц, которые считают для себя постыдным хотя бы намеком обозначить свои желания, и властителей.

Однако, удивляется секретарь, когда спокойное ироничное рассуждение сменяется раздраженным рыком. Дон Мигель, пожалуй, преувеличивает — хотя и не ошибается. Действительно, то, что казалось избыточным дома, здесь было бы сочтено непристойной и неподобающей прямотой. Две недели — и ни одного внятного слова, словно не сам король пригласил посольство и предложил Его Светлости выгодный брак, а к аурелианскому двору явились бедные родственники, которым и отказывать неловко, и трех монет жаль.

Собственно, поведение Его Светлости приятно… изумляло секретаря. Многие на месте герцога не недоумевали бы частным образом, а оскорбились бы публично.

— С лицемерием мне доводилось сталкиваться и дома… но обычно люди лицемерят себе на пользу, а не во вред.

— Не уверен, что они сами еще различают, где польза, а где вред. Посмотрите на здешнюю… так сказать, скромность. Здесь шарахаются от доброй шутки — и что делают?

Его Светлость откинул голову на спинку кресла…

— Можешь не напоминать… я за эти две недели наслушался сальных словечек больше, чем за, кажется, всю предыдущую жизнь. — Не такая уж длинная жизнь, улыбается про себя секретарь, но здесь и правда не умеют пить и невесть что говорят, когда выпьют. Зато на трезвую голову слова не скажи… — А веселых домов в одном этом городе всего лишь вполовину меньше, чем на всем нашем полуострове, считая с Галлией.

— Именно так, мой герцог. Так что, боюсь, придется приложить очень много усилий, чтобы понять, как здесь добиться желаемого.

— Значит, — заключает Его Светлость, — будем учиться. С сегодняшнего дня я хочу знать все городские слухи, сплетни и домыслы. Я также хочу знать, кто сколько весит в здешних купеческих гильдиях и почему. Кто с кем союзничает при дворе и кто у кого ночует. Чье слово имеет вес, чье не имеет, кому будут поступать назло, вне зависимости от того, что предлагается. Я совершил ошибку, посчитав письменное согласие Его Величества достаточным, — секретарь отмечает это «я». «Я», не «мы» и уж тем более не «вы» или «мои советники», — но это дело прошлое. Король Людовик считает, что у него есть время, что ж, у меня его нет. Начинаем сейчас.

Если на коннетабля де ла Валле упадет дом, коннетабль некоторое время будет сидеть на земле, потом встанет, отряхнется — и не спросит, что это было: зачем спрашивать, он и по обломкам дома все сам поймет. Первое обстоятельство у него на лице и фигуре написано — на такие плечи бесполезно ронять что бы то ни было меньше крепости, о втором не всегда догадываются даже те, кто имел с ним дело.

Его Величество король не догадывается, он знает. Потому что очень давно, когда он еще не был королем, когда о таком повороте событий нельзя было ни говорить, ни думать, Пьер де ла Валле учил его быть собой. Вернее, той частью себя, которую можно показывать враждебному миру. Для этого мира — и для двоюродного дяди, Боже, прости его, потому что ни у кого другого не получится — Пьер был веселым и беспечным воякой, хорошим, храбрым, умелым воякой, отлично исполняющим приказы. Идеальный коннетабль — в своем деле не подведет и о большем никогда не задумается. Принцу Луи эта маска не годилась, ростом не вышел и характером. Он сыграл наоборот, выпарив до кристалликов свою нелюбовь к пролитию крови и пристрастие ко всяческому обустройству. Тюфяк, лошадник и чревоугодник, но полезный тюфяк, способный неделями разбираться в тяжбах, жалобах и прожектах — и никого при этом не обижать. И никаких амбиций, а за доброе слово уже весь ваш. Дядюшка оценил. Убивать не стал, женил на дочери, посылал с поручениями. Не без пригляда, конечно. Но все-таки, все-таки не убил и даже в клетку не запер. Его одного.