Давай! Пожалеешь же потом.
Коннетабль вздыхает.
— Какой там арест… Там Иисус упал. Тот, что над креслом. Он же золотой. Господь, в общем, засвидетельствовал. Его Величество Карл Шестой просит своего верного маршала и кузена герцога Ангулемского вернуться в зал совета.
И кажется, что в галерее погас свет…
Тогда Клод знал, что прав… нет, неправ — но лишь в одном: нужно было хлопнуть дверью раньше. Намного раньше. Господь не попустил случиться очередной мерзости, но кто же знал, что чаша Его терпения полна по самый край, еще капля — и расплещется? Клод на это и не уповал, просто так совпало: две чаши терпения, его собственная и Господа, переполнились одновременно. А окажись Бог хоть на малую толику терпеливее, герцог Ангулемский дрался бы просто потому, что иначе нельзя. И знал бы, что прав. Хотя бы в этом.
Сейчас ошибся он. Ошибся с одним человеком, с другим, с третьим. Невольно, но нарушил соглашение с королем. Неважно, кто что делал, в чем виноват де Митери, в чем — дражайший каледонский родственник. Это его люди, даже Джеймс, значит — его вина и его нарушение слова. Значит, будь что будет.
И анфилады нет, только родовой особняк, где от стены до стены по прямой сто шагов никак не получится, только узкий кабинет, десять шагов от двери до окна… сам не заметил, как, задумавшись, принялся вымерять его в длину. Нет. Потому что не получится как тогда — не идешь, летишь над полом, едва касаясь, и дышишь полной грудью, и цветной свет — пьяней вина, разливается по крови, и знаешь: ты все правильно сделал. Ты. Все. Пра-виль-но. Сде-лал. Семь шагов.
А сейчас — не так.
Значит, все будет по правилам. Жалко, конечно, что тогда… но внутренняя война — это слишком много крови, а сейчас и вовсе не стоит того. А дел сегодня, между прочим, непочатый край, и все они из-за этой истории лежат несделанными.
Через полчаса герцог Ангулемский… нет, не забыл, кто такой де Митери, но вспомнил бы о нем с трудом и не сразу. Решение принято, все, что нужно, сделано или будет сделано, а остальное — не его забота.
5.
«Существует две разновидности волшебства. Одну вовсе несправедливо будет называть магией, ибо творящий ее ничего не совершает сам, но лишь отдается на волю силы, предаваясь ей целиком и оказывая ей почести, в надежде получить желаемое. Мы сравнили бы этот способ с идолопоклонством, если бы это сравнение не было оскорбительным для благородных язычников — египтян, греков и римлян, которые знали о существовании этих сил, но считали преступлением поклоняться им. В наши дни эта разновидность справедливо преследуется всеми религиями и правителями, ибо способы, применяемые колдунами, дабы привлечь на свою сторону Отца Лжи, противны Богу, а последствия колдовства — опасны для людей.
Вторая же разновидность тоже не может по справедливости носить имя магии, ибо основана на изучении сил природы и существующих между ними симпатий. Овладение ею требует не жертв и поклонения, но кропотливого исследования и неустанной готовности проникать разумом в самое существо чудесного творения Господня. Часто, постигнутые таким образом тайны могут быть без опаски переданы людям. Тогда они делаются предметом обихода — в древности математики считались магами и волшебниками, а ныне мы учим счету детей в школах и находим путь по звездам при помощи счисления.
То, что некоторые явления имеют для нас вид чуда, не должно нас смущать. Попробуйте представить себе человеческую деятельность с точки зрения косяка рыб — и она справедливо покажется вам сверхъестественной и убийственно-зловещей. А между тем, многие рыбы имеют представление о существовании суши, а некоторые из них, как угри, даже могут жить на ней достаточно длительное время. Мы же, в отличие от них, физически не способны проникнуть в сферы и среды, где действуют силы, и, соответственно, вынуждены судить о них лишь умозрительно. Но как рыбак не становится безличным и непредсказуемым злом только потому, что рыба, не обладая разумом, не способна опознать его, определить потребности, отделить рыбака от орудий его труда — и избежать опасности, так и силы природы и иноприродные нам существа не следуют предписаниям нашего суеверия.»
Мысли не спрашивают позволения, они просто приходят и просятся на бумагу. Плохо, когда приходят в дороге. Писать в карете неудобно, почерк у Бартоломео и без того не из лучших, а средств нанять секретаря и повсюду возить с собой — нет. А покидать пределы Ромы приходится не так уж и редко. Пять, шесть раз в год Бартоломео да Сиена хотят видеть в других областях края. Большинству отказать нельзя. Некоторым — не хочется.
Иногда мысли застают его там, где есть возможность их записать немедленно. На чистую бумагу, благодарение щедрости хозяина дома, хорошим сноровистым пером, отличными вязкими чернилами. Пока чернила сохнут, обретая благородный изумрудный отлив, Бартоломео думает о том, какими путями приходят мысли.
Некоторые — из неведомых далей, из высших сфер. Может быть, они представляют из себя сырые идеи, семя, ищущее чрева, где сможет вызреть и родиться на свет. Как зерна идей выбирают почву, почему они снисходят на того или иного человека — неизвестно, но едва ли непостижимо. Разум, дай ему время, способен постичь все, от глубин до высей, от недр до звезд небесных. Конечно, не всякий разум…
Другие мысли рождаются из вполне понятных вещей: разговоров, споров, вопросов. Что-то, понятое в беседе, обретает плоть и кровь, когда берешь в руки перо. Нынешняя мысль из таких. Бартоломео мог бы сказать то, что записал несколько минут назад, любезному владельцу загородной усадьбы, гостеприимному хозяину, синьору Варано. Он не скажет. Точнее уж, скажет — иначе и немножко другое, то, что хозяин, если постарается, сможет услышать. Не выслушать, как выслушал бы записанное. Услышать.
Если бы люди почаще пытались слышать, с ними было бы гораздо интереснее. Если бы ромский юноша, встреченный синьором Бартоломео перед отъездом, действительно понял, что ему говорят… а ведь он просил совета по важному делу. Просил, но едва ли слышал ответ Бартоломео-сиенца. Что ж, каждый человек сам владелец своей судьбы.
Здесь красивая местность, думает гость. Ветки заглядывают в распахнутое окно, наполовину загораживают полуденный умбрийский пейзаж. За ветками — нарезанные квадратами полей холмы, похожие на разложенные по наклонному столу книги в обложках из свиной кожи. Названий не разобрать, они написаны зеленым, рыжим, черным: кусты, ограды, канавы. Длинные скрученные ленты дорог-закладок лежат поверх обложек. Блестят на солнце серебряные угольники и средники крошечных прудов для орошения…
Здесь, в Умбрии, во владениях тирана Камерино, синьора Джулио Чезаре Варано, Бартоломео не в первый раз и не в пятый. Хозяин любезен и щедр, всегда присылает за сиенцем отличный экипаж и дельных слуг, дарит дорогие книги, заботится, чтобы у гостя всегда было в избытке лучшей бумаги и перьев. Хочет, чтобы его считали покровителем Бартоломео Петруччи. Приходится раз за разом отказываться от этой чести: синьор Варано не в ладах с Папой Александром VI, а Папа хоть и не мстителен, едва ли благосклонно отнесется к подобному. Это внешняя причина, причина, которую услышат и поймут. Есть вторая — Бартоломео Петруччи не нужны покровители. Не для того он покинул дом, чтобы служить кому-нибудь, кроме своей воли и разумения.
Шаги за дверью — тяжелые, шаркающие. Синьор Варано скоро разменяет восьмой десяток, хотя по виду ему едва ли дашь больше шестидесяти, а его младшему сыну Пьетро еще не исполнилось двенадцати. Но походка выдает. Глаза легче обмануть, чем слух. Опытное ухо по звуку шагов может понять о человеке очень многое — о его желаниях, надеждах, страхах и тревогах. Но сейчас это не нужно. Все, что синьор Варано захочет сказать, он скажет сам. И даже не один раз…
Джулио Чезаре открывает дверь — в усадьбе мало слуг, и никто не забегает вперед хозяина, чтобы толкнуть одну-единственную не слишком тяжелую доску. Джулио Чезаре делает несколько шагов вперед, жестом останавливает гостя, поднимающегося навстречу. Замирает, пока тот слегка опускает плечи в вежливом полупоклоне. Любезно кивает в ответ. Садится на стоящий посреди комнаты простой стул. Стул не скрипит, не стонет рассерженно. Значит, удалось сесть достаточно легко. Это хорошо.
