С одной стороны, такой брат — прекрасная защита для самого герцога. Даже те, кто предпочел бы видеть на троне короля-марионетку, не очень захотят иметь дело с Франсуа. Из него и путной марионетки не получится, покойный Людовик пробовал, пробовал — да и бросил. А с другой, у Клода нет детей. Опасная ситуация. Чреватая… непонятно чем чреватая, у нас такого просто не может быть, у нас никто не связывает существование государства с существованием династии. Да и нигде больше не связывают, кажется.

Именно династии. У нас ведь, по старому обычаю, годятся и приемные сыновья, и вообще те, кто покажется правителю наиболее достойными продолжателями начинаний. Имя важнее крови, с именем перенимаешь все — все победы и поражения, славу и позор рода, в который входишь. Здесь — навыворот, на троне должен сидеть только тот, в ком есть хоть капля крови основателя рода. Неважно, каков он из себя. Если других не найдется, если и Жанна Армориканская не родит Людовику детей, корона рано или поздно ляжет на голову Франсуа, и это уже даже не смешно, пожалуй — но так будет, потому что вся Аурелия верит в то, что существует, покуда ею правят короли династии Меровингов. Тут, пожалуй, сама вера скрепляет страну, как раствор скрепляет фундамент — но эта же вера ее и разрушит.

Так что сегодняшнее событие куда важнее, куда серьезнее, чем может показаться. Праздник весны посреди зимы — королева свободна, заведомо бесплодный союз разорван, надежда входит в пустой дом… да, очень многие не простят Его Светлости герцогу Беневентскому того, что он хотя бы мог играть этой надеждой.

А другие не простят того, как он ей распорядился. «Ну мог же…» — а далее каждая партия, каждая компания подставляет свое. Мог бы не отдавать грамоту вовсе, мог бы вынудить Людовика пойти на уступки, мог бы не заставлять никого ждать зимы, а сделать свое дело еще летом, мог бы…

Но это произошло бы, какую дорогу мы ни выбери. А потому — не слушаем и не слышим. Его Светлость прав. Опасно делать, но куда опасней — оправдываться.

Церемония, меж тем, идет своим чередом. Плавно, неспешно и пышно. Делла Ровере уже прочел содержание послания Его Святейшества, толмачи перевели с латыни на аурелианский, толедский, альбийский, датский… кажется, это еще не все почетные гости на церемонии, теперь представители всех держав и сословий будут выражать Маргарите свои поздравления и просить не забывать их в своих молитвах. А также приносить дары — разумеется, соответствующие ситуации. Молитвенники, четки и богоугодные труды теологов с цветными иллюстрациями. Это надолго. Тихо переговариваться между воплями герольдов еще можно, а вот перемещаться по площади нельзя. Приходится разговаривать с теми, кто оказался рядом.

— Господин делла Ровере просто лучится счастьем. — Молодой Бальони весьма польщен тем, что на него посмотрели, приглашая к разговору. Или делает вид, что польщен. За этим милейшим перуджийцем вообще нужен глаз да глаз. Это Джанджордано Орсини цветет от каждого знака внимания со стороны Его Величества. А Джанпаоло получил кое-что куда весомее кивков и улыбок — предложение. Но по нему этого не скажешь. Умеет думать, умеет драться, храбр, изворотлив — и вряд ли станет другом, слишком уж расходятся интересы домов. Но пока и вражды между нами нет, и не стоит ее выращивать. А заметил он вещь важную.

Кардинал и впрямь очень рад, что роль Гавриила выпала ему. И считает, что это — плод его заслуг на дипломатическом поприще. Очень хорошо. Просто великолепно. Кардинал безвылазно сидел в Орлеане с весны, осенью трагически лишился племянника, король, королева бывшая и королева будущая его утешали, как могли, Его Святейшество неоднократно подтверждал, что уповает на умение делла Ровере улаживать самые сложные дела — вот архангел Джулиано и решил, что нынешнюю роль в церемонии он высидел, и уступили ему ее из уважения.

— Кардинал очень хорошо смотрелся с грамотой, — отвечает Герарди.

Бальони усмехается, кивает. Очень понятливый молодой человек — и, если глядя на него, думать как Его Светлость герцог Беневентский, то в ближайшем времени из него получится очень приятный противник. Поскольку перуджиец в южной кампании оказался более чем неплох — и именно по его отряду пришелся первый удар, нанесенный одновременно с попыткой переправы. Джанпаоло верховья Камарго удержал и держал вплоть до подхода подкрепления.

Все, что он примет из рук Его Величества, молодой Бальони честно заработал. Герцог Беневентский тоже будет внимателен. И весьма. Он любит хорошо сделанную работу.

— Я полагаю, что господин делла Ровере смотрится с ней существенно уместнее, чем Его Светлость.

И это правда. Герцог не любит вспоминать, что совсем недавно был духовным лицом, а уж напоминать о том другим — втрое. Нет уж, он лицо сугубо мирское и военное — и к диспенсации этой имеет не больше отношения, чем почтовый ворон к принесенному им посланию.

— Генерал аурелианской армии был бы на месте кардинала церкви крайне неуместен, — назидательно говорит Агапито, и Джанпаоло опять кивает.

— Ее Величество все-таки собирается в монастырь, а не на войну. Хотя между этими стезями есть, конечно, что-то общее.

— Все верующие — воинство Господне, но те, кто избрал часть молящихся — особо, — благочестиво соглашается Герарди. Особенно, если избрал ее искренне. Впрочем, в нашем случае это так и есть. Очень удачный, нужно сказать, случай — довольны все, включая, будем надеяться, Господа Бога. Недоволен — для вида — разве что демонстративно отсутствующий герцог Ангулемский. Но если бы он был недоволен всерьез, праздник бы не состоялся вовсе.

Еще, конечно, герцогу Ангулемскому не хочется давать повод истолковать все происходящее так, что королева получает диспенсацию из его рук, с его позволения и его милостью. Партия короля не простит, а партия принца не поймет — по крайней мере, какая-то ее часть. Валуа-Ангулему не нужна лишняя неразбериха в столице, пока он занят в Шампани. Это же и одна из причин того, что герцог Беневентский предпочел роль гостя на церемонии — об их дружбе с принцем знают все. Одна, но не основная. Основную Герарди назвал вслух.

Джанпаоло еще и большой шутник, потому что то самое «что-то общее» между войной и церковью — это, несомненно, наш герцог. Повторяется давешняя история с судом любви. Шутка и недурна, и безобидна.

— Некоторые из нас, — добавляет Герарди, — счастливы тем, что могут выбирать свою дорогу. Или получают такую возможность, рано или поздно. — Это касается не только Ее Величества или Его Светлости, но и, например, его самого — выбравшего вовсе не тот путь, который диктовало ему происхождение. И молодого Бальони тоже. Есть виды наследства, которые можно и не принимать.

Может быть, сообразительный Бальони не только услышит намек, но и примет во внимание. Хотя наивно полагать, что он еще и последует ненавязчивому совету…

Боже мой, а я ведь даже сейчас, пребывая на приятной скучной церемонии, продолжаю свое дело. Делаю предложение Джанпаоло Бальони от лица Его Светлости. И беда не в том, что мне этого впрямую не поручали — беда в том, что я знаю, что поступаю правильно, знаю, что мои шаги одобрят, и действую, при всем при том, по своей воле. На благо герцога. И мне это нравится. Игра продолжается.

Ну куда я отсюда пойду? Я ведь просто не смогу, я опять начну что-то делать, как сейчас, даже не замечая. Бездумно, как птица, подбирающая подходящие веточки для будущего гнезда.

Нет уж. Если уж подбирать, так именно для гнезда, а не впустую. Я здесь, мне здесь хорошо — лучше, чем в любом другом месте. Значит, я остаюсь.

— Почему же некоторые, синьор Герарди? — удивляется Бальони. — Скорее все, только не все это понимают.

Услышал.

Услышал, обдумал, взвесил — и даже высказывает предварительную готовность договариваться. Если все пойдет хорошо, окажется, что я утащил перуджийца из-под носа короля и из рук его семейства. Добыл, так сказать.

Господин герцог, видимо, тоже услышал. Едва поворачивает голову, слегка опускает веки — замена короткому кивку. Заметил, оценил, прикинул перспективы — доволен.