— Я благодарен Вашему Величеству за ответ, но он опоздал на десять дней. У нас уже есть достаточно серьезная потеря. И слишком многие мои сторонники владеют землями на северо-западе. И на северо-востоке.
— И обвинят они не вас, разумеется. — Ну почему бы и не объясниться хоть на какое-то время.
Коннетабль — второй человек в государстве. Если король болен или еще почему-то не может исполнять свои обязанности, власть переходит к коннетаблю. Временно, конечно. Но Людовику еще сколько-то лет иметь дело вот с этим вот… стервятником. Потому что другого нет. Потому что Пьер именно его считал единственно возможным преемником. Со всеми его перьями, с его партией, с его мнением о том, кто должен сидеть на троне, а кто — дурак, не видящий дальше своего носа и вредный для страны. И если его, этого нового коннетабля, считать первым врагом и именно от него ждать удара, то лучше попросту уступить ему трон. Иначе можно сойти с ума. Убить — так придется вместе с Франсуа и епископом, а потом всю жизнь ждать мстителей. Ждать, подозревать, разыскивать, придумывать…
Я иногда понимаю двоюродного дядюшку, я понимаю, почему он пытался извести Клода… лет с десяти, что ли? Он напрашивается. Напрашивался тогда, напрашивается сейчас. Но я — не дядюшка. Я не хочу сходить с ума.
У высокой женщины, стоящей напротив короля, очень спокойное лицо. Она, кажется, даже не плакала — или это незаметно. Черное платье с высоким воротом, темная накидка, почти не прикрывающая волосы. Госпожа графиня де ла Валле выглядит как обычно. Почти как обычно. А вот у королевского медика, стоящего в шаге перед ней, лицо перекошенное и испуганное. Будто бы графиня держит его за воротник и того гляди встряхнет — только ее руки сложены у груди.
— Скажите ему, скажите, — приказывает Анна-Мария де ла Валле медику.
— Ваше Величество… — задыхается бедный доктор, — по настоянию, по приказу госпожи графини и с согласия Его Преосвященства я… вскрыл тело покойного, чтобы установить причину смерти. Господин граф умер от разрыва сердца, в этом нет никаких сомнений. Ваше Величество, это произошло… по натуральным причинам. Пострадали три важных внутренних сосуда и каждое повреждение было смертельным, каждое в отдельности, Ваше Величество. Никакие известные яды так не действуют, не могут действовать. И это не случайность, Ваше Величество. Там шрамы. Два. Если бы господин коннетабль хоть кому-нибудь что-нибудь сказал, когда это случилось в первый раз, или во второй… А тут никто бы не помог, даже если бы он проснулся и позвал на помощь. Мы не умеем… Но он не проснулся, Ваше Величество, он умер сразу.
— Он, — добавляет Анна-Мария, — наверное, даже и не замечал. Он никогда таких вещей не замечал.
Совершенно обычный голос, слегка задумчивый, слегка удивленный, но короля отчего-то бросает в дрожь. Вдова одним движением руки отпускает медика, и тот спешно выкатывается из королевской спальни, кланяясь уже от порога.
— Яды, которые так не дейст… — зло передразнивает король, и осекается, потому что стоящая напротив женщина делает шаг вперед.
— Ваше Величество, — негромко говорит графиня, — а вот это выбросьте из своей головы немедля. Я могла бы спорить с вами. Я могла бы объяснить вам, что человек, который рисковал жизнью ради простого обещания, данного моей невестке, никогда не поднял бы руки на того, кто принял его в своем доме. Но я не хочу. Вы мужчина и король, будьте им, в кои-то веки.
— Вы слишком добрая и наивная женщина, — отвечает король. — И слишком хорошо думаете о людях. Госпожа графиня, я разберусь со всем сам.
— Ваше Величество… — Лицо графини каменеет, да, раньше оно было живым, а теперь жизни в нем нет, совсем. — пока мой муж был с нами, вы могли себе позволить бояться хоть буки под кроватью, хоть всех неприятных вам людей, взятых разом. Маленькая простительная слабость. Пьер приходил и унимал ваш страх. Ничего дурного не случалось. Но Пьера больше нет. Проснитесь, Ваше Величество. Вас больше некому защищать.
Король отшатывается. Женщина напротив выразила словами то, что он чувствовал с самого утра. Не только это, но и страх, страх, страх… никто не защитит. Добрались до Пьера, теперь доберутся и до него самого. Заговор. Понятно, чей. Нужно успеть первым. Эти мысли толкали под руку, заставляли действовать — но теперь, когда слова прозвучали, стало еще хуже. Да, больше некому. Нет никого. Зачем она это сказала? Ведьма… и что делать? Он давно проснулся. К сожалению. Проснулся поутру, чтобы узнать…
— Я…
— Ваше Величество, я женщина и только что потеряла мужа. Я не могу закрывать вас от вашего дяди. Вам придется делать это самому.
— Да при чем тут дядя, когда это…
— Луи, — графиня опирается ладонями на столик, совершенно не женские движение и поза, угрожающие. — Это не это. Это ваш страх. Это такое же это, как заговор, за который ваш дядя казнил всех старших Валуа-Ангулемов. У страха глаза велики, нелюбовь примешь за попытку убийства. Но если вы король, а не трусливый заяц, вы должны научиться различать. Иначе мой муж напрасно рисковал, чтобы спасти вас. Из вас вырастет второй Живоглот, если вы не начнете соображать.
— Да как… — нет, нельзя, ведьма, но нельзя, она не в себе, у нее убили… умер муж, она имеет право, нет, никто не имеет права, но она может, сейчас, сегодня, может говорить, что хочет, безнаказанно. Слишком большое горе.
— Я старше вас, Ваше Величество. В пору моей юности ваш дядя был сильным королем. Немного слишком жестким и самовластным, но другой не удержал бы страну. Вы его таким уже не помните. Эту дорогу проходят быстро.
— Вы не понимаете, — говорит король. Она ведь действительно не понимает…
— Луи, — говорит Анна-Мария. — Я вас понимаю куда лучше, чем вы поверите. Вы испугались. Кузена, посла, заговора, убийства. Что навалится чужое и непонятное, сотрет и уничтожит… Чтобы вас разубедить, я приказала медикам провести обследование. Из-за вашего страха мой муж лишен покоя на этом свете и после смерти. Чего еще вы захотите, Луи? Голову Клода? Голову Корво? Голову д'Анже, который не уследил? Или меня назовете пособницей? Вспомните-ка все с весны… наберете доказательств. Ну что, зовите гвардию, Ваше Величество. Начинайте.
— Госпожа графиня, я понимаю ваше горе. Вы потеряли мужа — и человека, равных которому не найти в этой стране… и, наверное, нигде в мире. Но всему есть предел.
— Да, есть. И вы его перешли… Ваше Величество. — Даже у кузена не получалось вложить в обращение к королю столько яда… и горечи. — Мой муж верил в вас. В то, что вы будете добрым королем, который нужен Аурелии. А вы? Откройте глаза, Ваше Величество. Настоящие заговоры были, есть и будут. Но если бы ваш кузен хотел убить вас… или Пьера — он сделал бы это, когда Его Величество Карл заболел… и ничто еще не было решено. Он мог это сделать. Он узнал, насколько все серьезно, на сутки-двое раньше нас.
Король садится на край постели, закрывает руками лицо. Графиню невозможно не слышать, она говорит тихо, но голос заполняет всю спальню. Ее невозможно не слушать, что гораздо хуже. Слова — словно пчелиный рой, вьются вокруг, залепляют лицо, уши. Не жалят — но могут начать в любой момент. Ее нельзя выпроводить. Потому что это вдова Пьера… и потому что она… она, черт ее возьми, права. Как уже не в первый раз права. Только раньше поводы были ничтожными, и Людовику самому было за них стыдно. А тут — у него все-таки были основания и доводы логики. Стройные, разумные, безупречные доводы.
У двоюродного дяди они тоже наверняка были.
Он правил, он приводил страну в порядок, он натыкался на сопротивление: часто — бессмысленное, часто — движимое привычкой или корыстью, порой — переходящее границы допустимого. А потом границы сдвинулись. Одна разумная причина, вторая… и если следовать этой логике, дяде не стоило оставлять в живых ни семилетнего Клода, ни самого Луи, ни собственного сына — ни особенно, особенно Пьера де ла Валле. Потому что, не вмешайся Господь Бог, кто-то из нас рано или поздно порвал бы ему горло.
