Маршал смотрит на свиту, заполнившую наружный двор, на высокие белые стены, на изящные кованые пики по краю ограды. Сказав, что обитель он возьмет штурмом, герцог Ангулемский не шутил — взял бы, с тем, что у него было. Тут же. Очень легко, очень просто. Обитель не так давно перестроили и расширили. От прежнего замка осталась лишь дворовая часовня, и ту надстроили и украсили изящными кокетливыми башенками. Постройки, дорожки с белым песком, цветные бордюрчики, а с северной стороны — ровные, пестрые, словно игрушечные, огородики. Монастырь, который можно описывать только в уменьшительной форме. Любимое место уединения знатных дам Орлеанэ, и теперь понятно, почему. На всем окружающем не хватает только оборок, цветного кружева и марципана.

Стены — не стены, а так… забор в два кирпича. Дабы насельницы обители не удирали из нее в поисках приключений. А вот того, что кто-то будет удирать в поисках оных в обитель, строители явно не предусмотрели: оборонять монастырь попросту невозможно. Маршал переводит взгляд на искателя неприятностей.

— Господин герцог, — пустым голосом сообщает псевдо-Мария. — Я не мог подписать документ и продолжить маскарад.

— Почему же? Это было бы гармоничным завершением всей этой эпической поэмы, — и позволило бы отменно рассчитаться со мной за тот допрос.

Каледонское чудовище поднимает голову — раньше держал ее скромно опущенной, как подобает. Глядит в лицо, где-то на уровне кончика носа. Взгляд рептилии: прозрачные зеленоватые глаза начисто лишены выражения, веки не двигаются, понять, куда «кузина» смотрит, невозможно. Это маршал уже видел месяц назад, когда пытался выяснить, где и как найти Хейлза, прежде чем тот успеет натворить непоправимых глупостей.

— Я знаю, как выглядит подпись Ее Величества. Я смог бы ее воспроизвести, — и губы тоже как у ящерицы, тонкие, сухие и слегка шелушащиеся. Почти не шевелятся.

Это… невесть что изволит сообщить, что отказывалось подписать отречение ровно потому, что его не разоблачили, пока оно себя — далеко не сразу — не выдало? Забавно, конечно, было бы привезти Людовику документ, подписанный черт знает кем, считая, что это подпись кузины.

Дипломатические последствия тоже, скорее всего, были бы замечательными. Особенно, если учитывать, что, судя по продолжительности траура и затвора, настоящая Мария Каледонская в ближайшие несколько дней ступит на землю своей родины, если этого уже не произошло. С другой стороны, они и так будут замечательными, потому что доказать, что мы не имели к этому эпизоду отношения, совершенно невозможно. Значит, и не будем доказывать. Его Величество может, в кои-то веки с чистым сердцем, свалить все на меня… поскольку в нынешней ситуации даже Альба не станет очень до меня добираться. В том числе, если их намерения далеки от благих. Вернее, особенно в этом случае.

Самое забавное, что Хейлз, вздумай я его спросить, что все это означает, скажет — с чистым сердцем, с невинными глазами, — что исполнял мое пожелание. Если Мария не потонет в шторм, не съест несвежее яйцо за завтраком, если ее не отравят любящие подданные — быть ей в два ближайших года законной королевой, оспаривать права которой очень трудно. Как я и сформулировал — и ведь я не уточнял, что быть королевой она должна, оставаясь в Орлеане… да почему и нет, в конце концов?

Герцогу Ангулемскому очень смешно — ему смешно уже полчаса подряд, с окончания разговора в часовне, и, кажется, смешно ему будет до самого вечера. Потому что вот эту рептилию в юбке нужно предъявить Его Величеству. Как есть.

Что произойдет дальше, предсказать сложно. Да, в целом, и не хочется. Лучше не предсказывать, лучше смотреть. И наслаждаться.

Впрочем, в часовне несколько минут ему было совершенно не до смеха. Маршал просто думал, что сходит с ума. Кузина сначала шепотом говорила «нет», потом молча, но очень решительно мотала головой — и тут-то ничего удивительного не было, упряма и полна весьма возвышенных представлений о долге. Но вот, при всем при этом, не оставляло ощущение, что некий ангел ходит по часовне и пишет на стенах невидимыми огненными буквами: «Тут что-то не так». Мария Каледонская вела себя как образцовая… Мария. А герцогу казалось, что перед ним совсем другой человек. Так что в какой-то момент он прервал очередную тираду, посчитал про себя до десяти и совершил поступок, по меркам этикета совершенно непредставимый — сорвал с бедной страдалицы вуаль. И все встало на свои места.

Страдалица, поскольку не являлась ни королевой, ни дамой, получила в глаз. С левой. И во исполнение давнего обещания о том, что при следующей встрече юный Гордон не останется цел — но не убивать же его, да и об убийстве речи не шло; и просто потому, что очень хотелось. Очень. Рука взлетела сама собой; псевдокоролева резко опустила веки, едва заметив движение — потом отлетела до колонны и уставилась на маршала целым глазом. Маршал смеялся. Вслух. Под округлыми сводами часовни металось изумленное не меньше юноши эхо.

Ничего. Переживут. И эхо, и юноша. А теперь мы возьмем этот дурно воспитанный несостоявшийся казус белли, и доставим по назначению. Вместо подписи. А про ангела никому рассказывать не будем. Даже Его Преосвященству. Поскольку ангел тут, скорее всего, ни при чем. И дело не в слухе, а в том, что я стараюсь запоминать все и вся, и в том, что даже самый толковый и ответственный молодой человек не может каждую секунду точно копировать все тонкости поведения женщины, которую в жизни видел не более трех-пяти раз.

И ему не стоило на очередном немом отказе складывать ладони — почти как в молитве, перед грудью, сустав точно к суставу. Только пальцы не сжаты, а наоборот, слегка растопырены, с силой упираются друг в друга. Я этот жест видел раньше — и запомнил, как оказалось.

Во дворце будет веселье — идти до покоев Его Величества сравнительно далеко, не один поворот и переход, и во второй половине дня все кишмя кишат придворными. Переполох будет до небес, потому что зрелище из себя добыча представляет изумительное — и пусть представляет дальше, я ему даже гвардейского плаща не дам.

Я тоже люблю маскарады и прочие увеселения. И с удовольствием в них участвую — куда чаще, чем кажется. А уж сыграть роль стражника в уличной комедии — это шанс, которым нельзя пренебречь. Тем более, что почтенным отцом семейства я месяц назад уже был. На этих же подмостках…

Я должен этому мальчику какую-нибудь мелкую услугу. Я уже два часа не думаю о войне.

Послеобеденное время Людовик обычно отводил на чтение докладов, писем и доносов. До выхода армии к Марселю их было вдвое больше, но и сейчас хватает. Как раз часа на три, которые можно провести в затененном кабинете. С графином морса, стоящим в большой фаянсовой миске со льдом. Запотевший хрусталь медленно сочится каплями, между ними играет темно-розовая жидкость. Жизнь представляется не такой уж отвратной, пусть даже августовская жара и невыносима…

Королю редко хотелось кого-то убить или казнить. Почти никогда. Иногда это было необходимо, причины требовали, поводы вопияли — но удовольствия это не доставляло, удовлетворения не возникало. Нужно. Значит, должно быть сделано. Однако кузен часто ходил по самой грани, а нынче за грань точно перешел. Все было так хорошо — и тут явился Клод, и потребовал немедленной аудиенции. Потребовал. Его было слышно через две двери, через две стражи…

И, конечно, его придется принять… даже для того, чтобы что-нибудь подходящее с ним учинить. Что ж ему такого сделала или сказала эта вдовствующая коза, что он теперь во все рамы бьется? Право, жаль, что она ему двоюродная сестра — вот кого бы поженить. И кто из них друг дружку ни убей, мир останется в выигрыше. Досадно, что кузен будет сопротивляться, а дружба с Корво обеспечивает ему отсутствие разрешения на такой брак. А то, в общем, женят двоюродных братьев и сестер, мир не переворачивается.

Вместе с Клодом, еще точнее, влекомое маршалом не то под руку, не то за руку, в покои является… нечто. Людовик от удивления проводит по лбу, по глазам ладонью, которой только что держался за холодный стакан с морсом. Может быть, все-таки жара виновата? Нет, дело не в жаре. Явление вполне материально, предметы сквозь него не видны.