— Мигель… — герцог Беневентский разворачивается от окна.

«Он не понимает, — говорит Гай. — Я же тебе объяснял, он не понимает. Он никогда не задумывался. И если ты попытаешься объяснить, не поймет и придумает что-то, укладывающееся в его представления. Решит, например, что он твоя собака. Люди иногда странные вещи делают ради собак. И лошадей. И прочих созданий, существующих для удобства»

«И что же делать?»

«Сказать ему ту правду, которую он может понять, конечно»

— Извини, — говорит Чезаре. — Мне не следовало так тебя использовать. Но очень уж удобно все складывалось. В настоящем бою я… не поставил бы тебя в дурацкое положение. Вспомни — не ставил.

— Мне остается только молиться, чтобы в настоящем бою не возникла такая ситуация. Хотя теперь это кажется неизбежным. Мой герцог, вы пять лет были осторожны… — Понял. Не обиделся. Странно все же устроены люди.

— У меня должны быть слабые места.

Задумался, прикидывает, взвешивает — потом улыбается. Дуб возвращается на свое место, врастает корнями в землю.

— Но вы могли бы предупредить, что я должен изображать слабое место.

— Но я и сам не знал, что нас начнут проверять именно на это. Почти до последнего.

Де ла Валле — интересный человек, ему нужно потрогать, чтобы понять. Ощупать, повертеть, примерить. А других людей он проверяет, примеряет и испытывает с оружием в руках. Верный, надежный способ, но меч заставляет становиться откровенными обоих сражающихся. Откровенными даже во лжи, в обманных приемах и финтах — то как, когда, для чего лгут, говорит очень многое.

— Вы что-то там говорили коннетаблю о том, что в Аурелии мало разговаривают о важном?

— Mea maxima culpa — но я понял, к чему идет, только когда нас уже прижали к стене. — До того я видел только, как господин коннетабль пытается убедить себя, что все всерьез. Чтобы убедить меня. Пытается — и не может, слишком увлечен хорошей игрой.

— Благодарю за объяснение, мой герцог, — Мигель коротко кивает. Доволен. Даже счастлив. Все оказалось не так, как он подумал, а много сложнее — как же он любит, когда я делаю сложнее, когда он попадает впросак…

Для него это — очередное подтверждение того, что он не ошибся с выбором ведущего. Что он точно оценивает ситуацию. Занимает свое место в мире по праву.

Все сказанное — полная правда; все сделанное — тоже правда. Для Мигеля и многих других правда — плоскость. Одна, ровная, гладкая грань. Для меня правда — ограненный камень. У него нет единственной грани, верной, истинной. Он есть совокупность граней и к тому же камень. Свойства, качества, возможность пустить его в дело так или иначе. Сегодня господин коннетабль показал, что для него правда — тоже камень, а не лист с буквами. Но не граненый, скорее уж, округлый морской голыш. Одно перетекает в другое, цветные полосы перебегают с бока на бок и пронизывают насквозь…

Кстати, об истине.

— У нас невеселый выбор. Либо это младший Орсини, либо Даниэле Ланте делла Ровере… либо оба. А синьор Лукка заслуживает вежливого обращения — он со своей попыткой помочь несчастным влюбленным обманул меня недели на две.

— Синьору Лукке, — Мигель дергает плечом, — безразлично наше обращение. В нем душа едва держится. Тут и не подступишься же… разве что сам скажет, кому он хотел приличное наследство оставить. Если второй — Ланте делла Ровере, это хлопотно. Но ничего особенного. А эта птичка певчая… черт бы его побрал, простите, мой герцог. Ведь все, что слышал именно он. Если кардинальский родич, то он ровно половину опустил. Да и за сыном коннетабля Орсини хвостом ходит…

— Да… бедный Даниэле, в случае чего, проведет очередную веселую ночь в городе и не вернется. Или не той воды хлебнет по дороге.

— Да, островов здесь много, и не все лодочники достойны доверия, — усмехается капитан. — Но вот этот…

Очередное чудо. Мигель вполне явно обозначает, что убийство младшего Орсини, даже окажись он предателем, не вызовет у него радости. Кажется, это впервые. Он, разумеется, сделает все, что нужно — но с большим сожалением. Удивительно. Я как-то не думал, что у его толедской практичности есть границы. Мне до сих пор казалось, что эту практичность нужно держать на сворке и в глухом наморднике, поскольку ни Мигель, ни любой другой уроженец Толедо даже думать не будут, можно убивать или нельзя. Таких вопросов не бывает, быть не может. Неправильные вопросы. Выбора на самом деле нет; есть только вопросы цены и целесообразности. Да, нужно. Нет, нельзя, потому что дорого. Да: нельзя — но очень выгодно, значит, следует. И если можно сказать «да» — значит, будет сказано «да». Сомнение трактуется в пользу смертного приговора.

Это Толедо. Очень много людей, очень много свобод и привилегий. Пока. А сохранить эти привилегии и свободы можно только, если не уступать. Ничего. Никому. Никогда. Противоречия разрешаются за счет жизней.

Пока это рядом, под рукой, привычно, пока тебя не считают соперником в споре — такая решимость даже удобна. Никаких сомнений, полное доверие, готовность выполнить любой приказ. Любой. Настоящий — а заодно и мнимый. Померещившийся в словах, в тоне, во взгляде…

Так что удобство — относительное. Подумаешь вслух, а это примут даже не за завуалированный приказ, а за прямой.

Четыре года назад из этого вышло дело, о котором даже не расскажешь в хорошей компании. Посторонние не оценят. Герцог Ангулемский, наверное, просто не понял бы подобного «своеволия» свиты — или подобного «неумения» четко определять границы полномочий. Свои не поймут, что в истории смешного — все же получилось так хорошо. Лихо, точно и ко всеобщему благу.

Про Лодовико Мавра, фактического правителя Флоренции, Чезаре слышал много — все больше неприятного. Когда встретился и присмотрелся поближе, понял, что слухи сильно Мавру льстили. Не циничный и жесткий политик. Не человек, стремящийся в качающемся мире любой ценой обеспечить безопасность своим. Не хищник, берущий силой то, что все равно невозможно взять по праву — а притворяться ниже достоинства. А просто мелкий предатель. Тупой, слепой и бессмысленный. К тому же трус. Угодливый льстивый трус, пытающийся выдавать эти свои качества за хитрость, силу и прозорливость. Рядом — нет, не рядом, при Людовике Аурелианском, том самом, теперь уже покойнике, чей призрак и ныне витает по галереям дворца, по орлеанским переулкам — флорентиец смотрелся как-то особенно нелепо. Нет, не так. Гармонично он смотрелся. Если есть эталон красоты, должен быть и эталон несуразности. Вот его иль Моро и воплощал.

Зрелище было настолько несообразным, что уже после бегства из королевского лагеря Чезаре удивился — в узком кругу, вслух. Три ошибки. Удивление само по себе, близкий круг — будь вопрос задан на людях, его еще могли бы понять правильно. И то, что сказано было его голосом.

«Зачем он?» — всего-то выражение предельного недоумения. Зачем это нелепое, нескладное, бессмысленное вообще существует? Что оно тут делает? Во Флоренции, на полуострове, на земле? На что оно годится — в чем его смысл для других и даже для себя? Чезаре не понимал, и — редкий случай — Гай ему ничем помочь не мог. Сталкиваться с таким ему приходилось, а разобраться, к чему оно, он не сумел ни при жизни, ни после смерти.

Но зато Гай — старый интриган — прекрасно знал, что произойдет потом. Потому что вопрос задавал не мальчик. Вопрос задавал один из высших сановников церкви, третий по старшинству в семействе Корво… человек только что мастерски оставивший с носом одного из самых страшных правителей континента.

Уго де Монкада, кузен и дядин любимец, Рамиро де Лорка — кондотьер с репутацией умного и дельного военного, Мигель, разумеется… еще пара родственников из семейства Монкада, дядин секретарь. Толедо и еще раз Толедо. Все поголовно. Они даже с удовольствием обсудили, что непонятно, как и зачем земля такое носит. И, кажется, забыли разговор.

Через месяц Мигель даже без особого торжества среди прочих новостей сообщил — «Ваш приказ выполнен». Какой? Да касательно Лодовико. И… что Лодовико? Лодовико уже ничего. Племянник его, Джан-Галеаццо Сфорца говорит, что похороны будут очень пышные… И выражает всяческую признательность и готовность к сотрудничеству — что понятно, поскольку законным правителем Флоренции является именно он, и вряд ли дядя позволил бы ему жить долго. Но из-за того, что оный дядя в свое время подмял под себя все, Джан-Галеаццо пока сидит некрепко и долго еще будет нуждаться в сильных союзниках. Неудивительно, что он выбрал в союзники тех, кто мог отправить его следом за дядей, но того не сделал. В общем, вы, Ваше Высокопреосвященство, в который раз оказались правы. Ни за чем он не был нужен, этот Мавр. Чистый выигрыш.