– Знаем, – отмахнулся Бембетьев, – Грайфсвальд взят на третий день… Майор улыбнулся.

– По пятьдесят кэмэ в день средний темп продвижения. Там где мы с утра были, пехтура на следующий день добиралась.

– Замнём? – предложил Масканин. – Я бы лучше новую байку послушал.

– Ну, Макс, – майор повёл плечами, – я вроде бы все их порассказал.

– Все да не все, – не унялся Масканин. – Что-то там про забулдыгу-трясогуза, тот, что в центральном корпусе прохлаждается…

– А-а… – протянул майор. – Про забулдыгу, говоришь. Это я его так дразню. Слышал что ли?

– Случайно слышал, когда мимо проходил. Запомнилось.

– Это не свежая байка, а давнишняя. Да и не байка на самом деле, а реальная история. Фамилия у него такая – Забулдыго. На 'о' кончается. Рядовой Емельян Забулдыго, бедовый хлопец, два Креста Доблести имеет. И 'Вишенку'.

– И что? Майор пожал плечами:

– Тогда слушайте, господа. Дело было прошлым летом, когда нашу дивизию на Невигерский фронт бросили. Мы там манёвренную оборону держали, а через полтора месяца вывели нас в тыл на переформирование. Так вот, когда нас в тыл отвели, мой батальон расквартировался в одной деревеньке. Малые Кобылицы кажись называлась она. Месяц отдыха, боевой учёбы да и пополнения приходящие принимать… Сами знаете, что такое молодые парни, вышедшие с передовой, к тому же баб давным-давно не видавшие. А тут еще июль жаркий. Деревенские девчата все в сарафанчиках шастают, босые, глазками так и постреливают. Пигалицы, блин… Короче, расквартировали нас по домам. Мест всем хватило. Деревня – дворов шестьсот… А Емелька наш, Забулдыго, парень хоть куда, рослый, плечистый, по всем статьям – атлет. Глаза голубые, зубы как у лошади! Ну, в общем, на него стали засматриваться тамошние красотки. Они как раз все там чернявые, таких как он блондинов, может, и отродясь не видали. И приглянулась же Емельке, дураку пришибленному, не абы кто, а дочка деревенского старосты. Смазливая девка, промежду прочем…

– О-о-о… – понимающе протянул Масканин. – Староста, видали мы их. Староста – фигура в деревне авторитетная, да много о себе мнящая. Бывает, что и на сраной козе не подъедешь. Другое дело у нас в Вольногорье…

– Вот, вот, – согласился майор, – такой староста и был. Хоть ты весь наизнанку вывернись, а не подъедешь. Стал наш Емелька в дом того старосты захаживать, дров там нарубить, воды натаскать, картошку покопать. Он парень хозяйственный, я его старшиной роты поставил, так с тех пор горя не знаю. В общем, охмурил он дочурку, девица как раз в том возрасте была, что на выданье называется. Темпераментная, а в глаза ей посмотришь, так и видно – от избытка гормонов челюсть сводит. Темнело там поздно, часов в десять, лето, да и нездешняя широта как-никак. И стал наш красавец после отбоя захаживать к ней прямиком через окошко. Втихаря, когда родители молодицы улягутся. И все бы ничего, но как-то раз одним тихим вечерком мои унтера не доглядели, а дружки Емелькины раздобыли самогонку и нажрались как сволочи. Он тогда только-только свежепроизведённым младшим сержантом стал, психологии унтерской набраться не успел. Нет, ну понятно, парни молодые, боевые, выпить охота – пейте, но меру знайте же. Я потом, кстати, ту каргу, что на десять рыл пятилитровую бутыляку продала, нашёл. Пистон такой ей вставил… Все запасы самогона и сахара конфисковал. А Емеля в ту ночь, вот не спалось же ему, мудаку… Взял он шоколад и сгущёнку из пайка. Попёрся амур крутить. Залез в окошко. Лето же, духота, окна не заперты, лезь не хочу. Залез наш идиотик, снял с себя портки, потом трусы и айда на кровать. Да со словами: Маруська, мол, люблю тебя, аж невтерпёж батькиного согласия дожидаться!.. А тут такой визг поднялся! Говорят, петух в курятнике с перепугу до утра кукарекал, но может и врут, я не проверял. Короче, забегает в комнату ошалелый староста. И что же наблюдает наш самый важный и самый гордый человек на селе? А наблюдает он такую картину: на его благоверную супругу лезет полуголый придурок, подбивавший клинья к дочке! Старосту переклинило, за топором метнулся, но к счастью, не попался ему топор под руку. Он-то мужик в драке крутой, с кулаками накинулся на Емельку. Наш бедолага, чёрт его знает как быстро сообразил, что окном ошибся, может и протрезветь успел, да только кубарем вылетел из окна и угодил прямиком в репейник, что под самым окном рос. Староста давай за ним, тот с перепугу сиганул через трёхметровый забор. И упал снова же в репейник, а там ещё собачонка какая-то приблудная спала, которую кондрашка от свалившейся на неё туши хватила. Псина, видать, разрыв сердца получила, но укусить успела. Шум поднялся на всю деревню, тут вам и соседские собаки, и староста матом гнёт во всю глотку. Люди начали в окошки посматривать, кое-кто на двор выходить, чтобы оттуда, со дворов, поглазеть на причину переполоха. Представьте себе такую картину: бежит красный запыхавшийся молодец, ниже пояса голый с сапогами подмышкой, а за ним попятам их староста с оглоблей увесистой, да не отстаёт и орёт: 'Я тя, сучий потрох, щас так уделаю, век стоять не будет!! Я те покажу, кобеляка, как честных женщин позорить!' Это самое приличное, что он тогда орал. Таким вот макаром, под дружное улюлюканье и свист добежал наш Емелька до 'своей' хаты. А там, как на зло, командир его в лице вашего покорного слуги, тогда ещё капитана Полудуба, стоял. Я тоже вышел на шум, поглядеть, что за бедлам творится. Емелька как вкопанный передо мной встал, но не надолго, крики за спиной через секунды три растормозили его. Он – шасть, предусмотрительно за моей спиной спрятался. Староста, видя такое дело, что Емельку ему не достать, кроме как напролом через меня, бить, однако, меня оглоблей не стал. Запыхавшись, он мат на мате поведал мне ситуацию. Я, постарался изобразить каменное лицо. Пообещал разобраться с нарушителем своей властью. Староста помялся-помялся, попыхтел и, уходя, сказал Емельке:

– Ну, трясогуз, попадись только мне!

Я тогда еле дотерпел, чтоб не заржать при нём. Потом начал было Емельку распекать, но чувствую мочи нет, ржать охота! Стоит, бедолага, по стойке смирно, а ялда вся в репьяхах, да и зад тоже вместе с башкой его дурной, да ещё укус от той шавки остался прям на ползадницы. Так и простоял он у меня до утра под бдительным надсмотром караульных. Пришлось мне такую странную форму ареста изобрести. В батальоне целый день потом спорили как Забулдыго нашего прозвать, не-то «Репейгуз», не-то «Ялдотряс». Но сошлись всё же на «Трясогузе», на манер старосты.

– Вы мне вот что скажите, мужики, – посмеиваясь, сказал Бембетьев, – что за штука такая – 'трясогуз'?

– А чёрти, – пожал плечами Полудуб.

– Гуз – так корма у птиц называется, – объяснил Масканин.

– Ты прям морской орнитолог, – хохотнул Бембетьев.

– Ну ладно, господа, – подытожил майор, разливая по кружкам, – посмеялись и хватит. Помянем.

Встали, молча выпили. С минуту постояли, вспоминая товарищей. Потом только рассевшись обратно, Бембетьев и майор закурили. Пауза продолжалось, пока не докурили бесфильтровые сигареты до обжигания пальцев. Разговоры как отрезало. Майор молча предложил по четвёртой и разлил по таре, не дождавшись ответа.

– Вот вы, значит, где! – послышался за спиной знакомый голос.

Масканин резко обернулся и встряхнул головой. Уж кого-кого, а лыбящегося во все тридцать два зуба Чергинца он увидеть никак не ожидал. Масканин обалдел от неожиданности, Бембетьев просто улыбался, а вот майор смотрел на незнакомого фельдфебеля с подозрением.

– Ну здорово, наглая рожа! – первым отреагировал Бембетьев.

– Здравия желаю, – ответил Чергинец.

Вот теперь в голове Масканина прояснилось. Он встал и быстрыми шагами подошёл к другу, да стиснул его в объятьях. Верней попытался стиснуть, получилось наоборот, в тисках Чергинца у Максима едва рёбра не хрустнули, хорошо что за недозажившее плечо не ухватился.

– Живой, Паша…

– Жив, здоров. Прибыл вот с оказией. С новостями. Времени у меня правда мало, договорился с одним водилой, он меня на вокзал обещал подбросить. Сам-то как?