Тогда я увидел рисунок как будто в первый раз.

Я увидел орнамент, с которого начал — кресты, спирали и круги, переплетающиеся с полосами, как это принято в Ирландии.

Но почему я выбрал именно этот рисунок? Неужели я тосковал по своей родине, по прошлому, неужели я ничего не забыл?

«Пара серых глаз была устремлена на Эрин, — писал Святой Колумба, покидая Ирландию:

Но внизу страницы не было никаких крестов и спиралей, а в орнамент вплелись драконы с разинутыми пастями и жалящими языками. Драконы, сражающиеся друг с другом.

Господи! Я только что нарисовал этих драконов!

Я вновь уронил голову на руки. И не знаю, как долго просидел в таком положении.

Я вздрогнул, когда открылась дверь и в трапезную кто-то вошел. Было уже темно, и огонь в очаге погас.

Я пригляделся и увидел, что это пришла королева Гуннхильд, в сопровождении моего товарища по несчастью Уродца.

Я вскочил:

— Прошу простить меня, королева. Не знаю, что это со мной приключилось.

— Разожги огонь! — приказала королева, повернувшись к Уродцу.

Она лишь посмотрела на меня, но ничего не сказала, когда я помог Уродцу сложить дрова в очаге и разжечь огонь.

— Принеси еще вязанку дров, — сказала она Уродцу.

Он ушел, а я замер в нерешительности. Она повернулась ко мне:

— Ниал, я хочу, чтобы ты записал мой рассказ.

Она произнесла мое имя как само собой разумеющееся. Мне стало жарко. Не знаю, чего я ждал, но мне захотелось схватить ее за плечи и потрясти. Впервые за десять лет я услышал собственное имя из чужих уст.

Кто последний раз называл меня по имени? Бригита, чьи волосы были сотканы из золота и солнечных лучей. Бригита, чье белое горло я перерезал собственной рукой.

— Ниал, ты меня слышишь?

— Да, королева.

Я зажег жировую лампу и занялся записями.

— Я говорила с Рудольфом. Как ты и предсказывал, он отказался от поездки. Если бы конунг Свейн спросил совета у тебя, а не у своих хёвдингов, то наверняка бы сумел отвоевать Англию и до сего дня сидел бы на английском троне.

— Сомневаюсь, но рад, что помог заткнуть глотку Рудольфу.

Она хочет что-то сказать, но умолкает, потому что в комнату входит Уродец. Когда он, положив дрова у очага, плотно прикрывает за собой дверь, Гуннхильд говорит:

— Это тот человек, который думает, что его семья умерла с голода, когда его взяли в рабство?

— Да, королева.

— Господь милосерден, — только и может ответить мне Гуннхильд.

Я не могу удержаться, чтобы не спросить:

— Милосерден для кого, королева, — для Уродца или для захвативших его викингов?

Она уходит от ответа:

— Господь милосерден для всех нас.

В ее взгляде скорбь и удивление. Как будто она никак не может осознать то, что ей пришлось узнать. Но она так искренна, что лед, сковавший моё сердце при звуке моего же имени, начинает таять.

А королева говорит:

— Я забыла сказать тебе, что со мной приехала королева Астрид. Я не могла оставить ее одну в усадьбе, хотя там, конечно, много слуг. Она слишком больна, чтобы следить за хозяйством и порядком в усадьбе. И она с трудом дышит, когда волнуется. Просто задыхается. Так что я приказала получше укутать ее в шубы и привезти в санях сюда. Она устала и сейчас спит.

— Если она так больна, сможет ли она рассказывать дальше?

— Ее теперь ничто не может остановить. Я думаю, она не умрет, пока не расскажет всего, что хочет рассказать. И она настаивает, чтобы Эгиль Эмундссон присутствовал при ее рассказе. Я не знаю, чего она от него хочет. Но он приедет к нам завтра и останется в усадьбе на некоторое время.

Она ненадолго умолкает.

— Я сказала Рудольфу, что если он не хочет, то вовсе не обязан присутствовать при ее рассказе. Вместо него слушать ее рассказ можешь ты, Ниал. И записывать. Если бы ты слышал его в тот момент!

— Так значит, Рудольф не хочет упустить ни единого слова королевы Астрид?

— Нет. Я думаю, его теперь можно удержать только силой.

— А королева Астрид рассказала что-нибудь вчера?

— Да.

Я чувствую, что разговариваю с королевой как равный, но ничего не могу с собой поделать, а она, кажется, не возражает.

— Именно ради рассказа королевы Астрид я и пришла сюда сегодня. Я хочу повторить ее рассказ, пока он еще свеж в моей памяти. Дай подумать — в прошлый раз она рассказала нам о свадьбе…

Внезапно она спрашивает меня:

— Ты все время был здесь?

— Если вы имеете в виду со времени нашего разговора, то да.

— А когда ты ел в последний раз?

— Давно. Но это моя вина.

— Пойди в поварню и прикажи принести сюда еду и пиво!

Я выполняю ее приказ. Это правда, что чувство голода может быть мучительно, но дело в том, что в последние часы я вообще ничего не чувствовал.

Когда я возвращаюсь, королева рассматривает мой рисунок.

— Кефсе рисовал кресты, а Ниал рисует борющихся драконов.

— Я предупреждал вас об этом, королева.

Она кивает:

— Я знаю.

Мы молчим. Тут в трапезную входит рабыня с подносом и чашей с пивом. Девушка ставит еду на стол перед королевой и, поклонившись, уходит.

Королева пододвигает мне еду, и я быстро смотрю на нее. Гуннхильд даже не думает о том, что я ел мясо птицы и пил пиво в последний раз, когда был свободным. А сейчас я привык к каше и кислому молоку, и лишь изредка мне доводится пробовать мясной суп и брагу.

Вряд ли кто-то оставлял более обглоданные косточки, чем я. Но пиво я пью осторожно. Я не знаю, как оно крепко и как много я могу выпить его сейчас.

Когда королева видит, что я покончил с едой, она говорит:

— На этот раз Астрид начала свой рассказ так:

— Когда конунг Олав удовлетворил свою похоть в нашу брачную ночь, он тут же заснул. На свадьбе он много выпил.

Но зато я уснуть так и не смогла. Мне даже не удалось удобно улечься на постели, потому что Олав раскинулся поперек кровати, зажав меня в угол.

У меня все болело, и, кроме того, я замерзла. Но я бы согласилась скорее умереть от холода, чем разбудить короля. Я боялась, что если попробую натянуть на себя одеяло, то могу его потревожить.

Вот так я и просидела всю ночь и лишь под утро поняла, какую ошибку совершила.

Почему конунг набросился на меня, как будто я была его наложницей? Да потому что был уверен, что Олав Шведский не даст за мной никакого приданого. А поэтому он решил не оказывать дочери шведского короля никаких почестей. И не церемониться с ней. И ни о каком браке тут не могло быть речи.

Меня продали в рабство. Потому что теперь у меня не было ничего своего. Из Скары я привезла только одежду и кое-какие украшения, много они не стоили. Свадьба означала разрыв с отцом, а больше помощи мне ждать было неоткуда.

И еще я поняла, что Рёгнвальд ярл, с такой легкостью отдавший меня замуж и пообещавший приданное и свадебные подарки, которые должна была получить Ингигерд, прекрасно знал, что слова его ничего не стоят.

Утром я услышала во дворе конский топот и голос ярла — он спешил как можно быстрее вернуться домой, ведь дары от Олава он получил накануне. И я с горечью вспомнила, с каким доверием относилась к его советам и словам Ингебьёрг. Мне давно стоило бы понять, что эта женщина не может чувствовать любви к внучке Сигрид Гордой.

Рассвет еще не наступил, когда конунг Олав проснулся. Он позвал раба и приказал ему разжечь огонь в очаге.

Затем посмотрел на меня и с усмешкой заметил:

— Ты выглядишь испуганной. Вот уж не думал, что у шведского короля такая бестолковая дочь. Надеюсь, днем от тебя будет больше проку, чем ночью.