Я уже выполнил большую часть орнамента, хотя работа продвигалась медленно. Подобное искусство требует времени. Было заметно, что орнамент поразил и обрадовал королеву. Она поблагодарила меня и взяла его с собой, когда пошла к трону.

Чтобы не показать, что я заметил изменения в ее поведении, я встал на колени.

Но сейчас я перехожу к записям.

— Встань, Кефсе, — говорит она. — И садись к столу. Я хочу, чтобы ты записал мой рассказ.

Она терпеливо ждет, пока я раскладываю принадлежности для письма, а затем говорит:

— Рудольф утверждает, что ты — сбежавший из монастыря монах.

Я удивлен — но не словами Рудольфа, а желанию королевы внести наш разговор в рукопись. И я молчу.

— Так значит, он прав, если ты не отвечаешь? — спрашивает королева.

— Нет, он ошибается, я никогда не был монахом.

— Он хочет купить тебя, потому что считает необходимым послать тебя обратно в монастырь.

Я начинаю понимать, почему она решила записать наш разговор.

— Я могу лишь повторить, королева, что я никогда не был монахом. И надеюсь, вы мне поверите.

Она смотрит на меня, и я не отвожу взгляда.

— Я верю тебе, — говорит Гуннхильд. — И обещаю не продавать тебя. Ни Рудольфу, никому другому. Я сама предложила тебе помощь и не собираюсь отказываться от своего предложения.

Ее доверие велико. Рабу веры мало, а слово священника стоит многого.

Я встаю на колени и благодарю ее. Но в душе по-прежнему бушует буря. Она началась, когда королева спросила меня о прошлом.

— Священник говорил со мной и еще кое о чем, — продолжает она, когда я усаживаюсь за стол. — Он требует прочитать твои записи. Или он грозит запретить мне пересказывать слова королевы Астрид.

— Королева, — отвечаю я. — У священника нет на это права.

— Ты уверен?

— Да. Его власть, полученная от епископа, распространяется только на нашу душу. Он имеет право и обязан бороться с искажением нашей веры, пытаться спасти грешников, но рассказ королевы Астрид не имеет с этим ничего общего. Ее рассказ — это свидетельство жены конунга, которого кто-то из епископов объявил святым, и очень важно, чтобы ее рассказ был записан. Потому что ошибаться могут и епископы. И случается, что не все святые действительно святы. Рудольф не имеет права злоупотреблять своей властью. Да и не в его это власти запретить записывать рассказ королевы Астрид.

Королева смотрит на меня, и я понимаю, что ей хочется спросить, откуда я все это знаю, но она не спрашивает.

— А что, по-твоему, я должна сказать Рудольфу?

Она советуется со мной!

— Он может не согласиться, если я просто откажусь его слушаться.

— Я могу задать вам вопрос?

— Да.

— Какому епископу подчиняется, по-вашему, Скара?

— Рудольф считает, что Адальварду. Но епископа Адальварда сейчас нет в стране. Конунг Энунд отправил его обратно в Саксонию. У него другой епископ, который ненавидит архиепископа. А самым доверенным человеком архиепископа в стране является епископ Хенрик из Лунда. Но его мало интересуют наши дела. Он вообще слишком редко бывает трезв, чтобы его интересовало что-нибудь. Есть еще один епископ — Эгин из Далбю — человек другого рода. Хотя он получил назначение на Ёталанд меньше года назад, он уже побывал у нас в Скаре.

— Так это он приезжал сюда летом и исповедовал даже рабов?

— Да, это он.

— А что вы знаете о епископе Эгине?

— Говорят, это ученый и добрый человек. И он действительно заботится о душах рабов. Датские законы отличаются от шведских, и ему удалось освободить уже некоторых рабов в Сконе. Я слышала, что за отпущение грехов епископ Эгин просит не золото и серебро, а отпустить на волю рабов.

— А какие отношения у Рудольфа с епископом?

— Рудольф изо всех сил пытался завоевать расположение епископа, но не думаю, что ему это удалось.

Она улыбается:

— Ты советуешь отправить Рудольфа к Эгину?

— Нет, королева. В этом случае у священника была бы возможность представить дело в выгодном для него свете.

— Тогда что же делать?

— Может быть, стоит сказать Рудольфу, что вы сами собираетесь отправиться в Далбю, чтобы посоветоваться с Эгином. Рудольф может отправиться с вами, если пожелает.

Она смотрит на меня.

— Тогда я возьму с собой и писца. Ведь мне могут потребоваться его советы.

— Королева, — отвечаю я, — я буду очень удивлен, если ваша поездка состоится. Я думаю, Рудольфу не понравится, если вы решитесь искать суда епископа Эгина. Мне кажется, что Рудольф — человек епископа Адальварда. А у этих двух епископов разные взгляды на одни и те же вещи.

— И ты думаешь, Рудольф так легко сдастся? Он очень упрям.

— Думаю, он вряд ли признает свое поражение, но по трезвому размышлению откажется от требования прочесть рукопись. А в качестве извинения скажет, что не собирается подвергать свою королеву испытанию долгим путешествием по плохим дорогам зимой.

Она смеется. Я никогда раньше не слышал такого веселого и мелодичного смеха — он звучит как переливы арфы.

— Думаю, ты совершенно прав, — говорит королева.

Мы молчим. Но я уже утвердился в своем решении. Мне помогли его принять обвинения Рудольфа и наша беседа с королевой.

— Могу ли я рассказать вам о себе? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает королева и даже не пытается скрыть удивление.

— С тех пор, как вы приказали мне записывать ваш рассказ о королеве Астрид, случилось много событий. Я говорю не о внешних событиях моей жизни, а о внутренних переживаниях. В моей душе свет боролся с мраком. А где мрак и где свет известно одному Богу.

Я умолкаю, а затем решительно спрашиваю:

— Вы все еще хотите узнать, кто я?

Она удивлена:

— А почему ты думаешь, что я могу не хотеть?

— Королева, имена имеют магическую силу. Тот человек, которым я когда-то был и который, как я думал, давно умер, сейчас пробуждается к жизни. Он просто был в забытьи. И если я назову его по имени, он может очнуться и восстать к жизни. Вы уже жаловались, что Кефсе ведет себя не как раб. Но хотите ли вы, королева, пробудить к жизни другого человека?

Я читаю ответ в ее глазах. Я думаю: «Где сейчас Кефсе, раб и монах Кефсе? Который бросался на колени и просил о милосердии Господнем, завидев огонь любви в глазах женщины?»

Меня как будто обволакивает тьма, но это не может изменить моего решения.

— Да, — говорит королева.

— Я хочу просить вас об одном одолжении.

— Каком?

— Я по-прежнему останусь Кефсе. Для других.

— Даю слово.

Я медлю. Но я не могу останавливаться на полпути. Тем более, что королева ждет.

— Я Ниал Уи Лохэйн, сын Киана, — медленно говорю я и чувствую, как каждое слово причиняет мне нестерпимую боль. — Мой отец — Киан Уи Лохэйн — был один из двух правителей Ирландии, которые стали королями после смерти в тысяча двадцать втором году от Рождества Христова короля Маэла Сехнэйла. Киан, мой отец, был филидом, потом стал олламом, а моя семья — из самых могущественных в Миде, одном из королевств Ирландии.

Я становлюсь перед ней на колени. И если встать на колени рабу Кефсе было легко, то совсем нелегко сделать это Ниалу Уи Лохэйну.

Когда королева покидает трапезную, я чувствую себя, как Давид: «от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей», и, продолжая выражаться словами царя Давида, «я уподобился пеликану в пустыни, я стал как филин на развалинах».

Я сидел, уронив голову на руки.

Может быть, я плакал. Не знаю. Во всяком случае, тогда это случилось впервые после смерти моего отца тридцать шесть лет назад. А мне было в то время одиннадцать лет.

Я не мог думать. И чтобы не сойти с ума, я принялся за орнамент. Я бросился в работу и постарался забыть обо всем другом.

И остановился только, когда почувствовал, что рука уже больше не в состоянии удерживать перо. Я сидел и смотрел на рисунок, не видя его. Но постепенно разрозненные линии сплелись в моих глазах в затейливый орнамент.