Вероятно, он все-таки лишился чувств, уронив «резиновый» лик Зурзмансора и тяжело навалившись на стол. Очнувшись, Голем несколько долгих мгновений пытался понять, что он делает в чужом кабинете ночью. Но так и не вспомнил.

Уже на крыльце доктор понял, что давешний сон его — вещий. Эсфирь умерла еще до войны от рака, а он, единственный в мире специалист по нечеловеческим болезням, ничем не сумел помочь медленно сгорающей жене: сыворотки тогда еще не существовало, а воскрешать умерших не умеют даже всесильные мокрецы. А теперь жена, молодая и красивая, крылатая подобно ангелу, ждет его в раю, значит, он, старый Юл Голем, скоро умрет. Мысль о близкой кончине, как ни странно, взбодрила его. Он готов был теперь с головой окунуться в гущу событий, чем бы ему это ни грозило. Оскальзываясь на мокрой тропинке, Голем побрел к Лечебному корпусу.

У входа его поджидал Зурзмансор. Лицо мутанта было в тени от полей шляпы, и, подходя, Голем понял, что не удивится, если у Зурзмансора совсем не окажется лица. Ведь он его забыл в своем кабинете. И все же было немного страшновато обнаружить вместо привычных глаз и носа гладкое блестящее ничто.

— Я вижу, вы не спите, — сказал Зурзмансор своим обычным доброжелательным тоном. — Сожалею, но спать сегодня не придется. Кстати, вы не могли бы отвезти меня в город?

— Разумеется, Зурзмансор. — Борясь с робостью, Голем все-таки заглянул под шляпу мутанта, но разглядел лишь гладко выбритый смуглый подбородок.

Когда они выехали на шоссе, Зурзмансор, молчавший всю дорогу от Лепрозория до развилки, заговорил. Первые мгновения Голем даже не очень прислушивался к его словам, думая о том, что теперь до конца жизни он будет слышать внутри своей памяти этот приятный, чуть глуховатый голос.

— Вам незачем оставаться в городе, — говорил мутант. — Города, скорее всего, уже не будет, а то, что возникнет на его месте, я бы назвал Заповедным миром. В этом мире будут жить наши дети, и их собственные дети, и дети их детей.

— А вы не боитесь, что внешний мир раздавит этот ваш Заповедный? — спросил Голем, чтобы хоть что-то спросить. Он отчаянно крутил баранку, пытаясь объехать невидимые в дождливой мгле выбоины в асфальте. Несмотря на все его старания, джип основательно потряхивало.

— Нет, не боюсь, — беспечно отвечал Зурзмансор, словно и не замечая тряски. — Заповедный мир вовсе не станет отгораживаться от внешнего, большого мира. Разумеется, мы установим особый барьер, который не будет пропускать внутрь Зло, Добро же будет проникать через него беспрепятственно в обе стороны.

— Заповедник для вундеркиндов?

— Скорее, госпиталь и школа человечества. От взаимной подпитки Водой и Хлебом духовными Заповедный мир начнет расширяться, пока его очертания не совпадут с очертаниями человечества. Великая Эволюция завершит преобразование зверя в Человека, и разум — этот несформировавшийся инстинкт — обретет самого себя.

— Тогда почему вы Выходите? — Голем вдруг остановил машину и впервые за эту ночь открыто глянул в лицо мутанта.

— Потому что мы больные люди, — усмехнулся Зурзмансор, — и нуждаемся в отдыхе. Для нас Великая Эволюция давно завершилась, нам слишком тесно в этой старой вселенной. Ведь дикого лебедя не удержишь на птичьем дворе, даже если он взращен толстой глупой гусыней.

Голем покосился на свое отвислое брюхо и расхохотался.

— Ну что вы, доктор, я вовсе не вас имел в виду, — смутился Зурзмансор.

— Да, да, я понимаю, — закивал все еще смеющийся Голем, а в голове у него эхом отзывались слова, сказанные кем-то и для кого-то очень давно: бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок, бедный прекрасный утенок.

12 мая 43 года.

Никто не знает, сколько сокровищ скрывают обыкновенные архивы, пока не возьмется за сбор материалов для какого-нибудь пустячного исследования. Особенно если это архив ныне упраздненной «Канцелярии Ходатайств и Прошений на Высочайшее имя»!

Меня привела туда отнюдь не дьявольски изощренная интуиция, а печальная невозможность покопаться в других хранилищах, в большинстве своем закрытых для лиц, не имеющих специального допуска. Однако упомянутая мною «Канцелярия» оказалась для меня настоящим Эльдорадо. Среди многочисленных прошений о споспешествовании, помиловании, предложений почетного гражданства и прочего хлама я обнаружил любопытный пласт, содержащий различные прожекты: от реформы землеустройства до способа межпланетного сообщения.

Хихикая и искренне восхищаясь, я перечел несколько солидного объема документов, нисколько не сожалея о затраченном времени, и под занавес, уже основательно пресытившись, вдруг наткнулся на рукопись, содержащую в себе прожект, ни больше ни меньше, абсолютной монархии, я бы даже сказал, монархии космического масштаба.

Автор прожекта, к слову сказать, анонимный, предлагал всячески поощрить исследования в области психологии и экспериментальной психиатрии. Прожектер сетовал на ограничения, наложенные клерикалами на опыты профессоров Румова и Витгофа, и обещал практическое всемогущество мудрому монарху, если он не пожалеет казны на расширенные исследования в указанных им областях.

Аноним резонно отмечал приоритет нашей страны в создании волновой психотехники (аппарат Румова), тогда как на многих других направлениях научного прогресса наблюдается прискорбная отсталость. Он уверял Высочайшее имя, что по принятии его, анонима, плана империя приобретет заметное влияние не только на европейской политической арене, но и на мировой. Далее должен был следовать сам план, но в рукописи он отсутствовал, что навело меня на мысли о намеренном изъятии и возможном засекречивании прожекта.

Представляю, как воспринял эту бредятину наш добрый, старый, богобоязненный король. Меня же рукопись насторожила…

Носитель Злой Воли существует и действует, и хотя суть его концепции переустройства мира мне осталась неясной, я был убежден, что воплощение ее в жизнь не принесет человечеству ничего хорошего.

Я сидел на плоском мшистом камне, листая тетрадь в коленкоровом переплете, исписанную быстрым мелким почерком. Ветерок поддувал в поясницу, и это было неприятно, но здесь, на болоте, негде было от него укрыться, зато и собаки не могли меня почуять, потому что ветер уносил запахи в другую сторону.

Все произошло настолько быстро, что не было времени толком продумать последовательность своих действий. Едва дрезина, натужно ревя перегретым мотором, взобралась на перевал, командир конвоя в чине лейтенанта, до той поры почти не обращавший на меня внимания, вдруг подсел ко мне, вынул из кармана своей ладной шинели портсигар и предложил сигарету. Я отказался, но не очень холодно, так как почувствовал, что у лейтенанта есть ко мне дело. Впрочем, рев мотора мешал разговаривать, поэтому лейтенант, оглянувшись на машиниста, достал из своей полевой сумки черную тетрадь — в подобные тетради студенты записывают лекции — и протянул ее мне. Я, ни о чем не спрашивая и даже не глядя в его сторону, спрятал тетрадь во внутренний карман своего штатского пальто. Сразу за перевалом конвойные наткнулись на пустующую будку путевого обходчика, где было принято решение заночевать. Солдаты разожгли у будки большой костер, отпустили собак вольно бродить по импровизированному лагерю, разогрели ужин и улеглись спать, за исключением назначенных командиром часовых.

Сам лейтенант расположился вместе со мной в крохотном домике обходчика, на узких деревянных нарах, составляющих всю мебель в его единственной комнатке, не считая стола и железной печурки. В печурке денщик развел огонь, на столе расставил котелки с кашей, хлеб, нарезанный большими ломтями, и банки с консервированной говядиной. От себя лейтенант добавил флягу со спиртом, извинившись, что не может предложить коньяку. От ужина и спирта я, естественно, не мог отказаться. В тетрадь я еще не заглядывал, резонно полагая, что солдатам нет нужды видеть ее у меня в руках, и ее тайна жгла мое воображение не хуже семидесятиградусной жидкости. Как только пригасили коптилку, сделанную по обычаю военного времени из снарядной гильзы, и мы улеглись на скрипучие лежаки, лейтенант заговорил быстрым и сбивчивым шепотом: