В сумраке высокий купол собора Вознесения Господня казался почти бесконечным, уходящим прямо в небо. Этой бесконечностью темное пространство храма точно давило сверху и изнутри, прижимало к каменному полу, распластывало по расписанным стенам. Несмотря на то, что время было предполуденным, стоящим на литургии казалось, что уже ночь. Дневной свет не лился в окна: небо, готовое в любой момент разродиться весенней грозой, с утра чернело и хмурилось; люстры в соборе во время Страстной Седмицы не зажигали, а горящие свечи, разбросанные по храму частыми островками золотого огня, лишь сильнее оттеняли давящий сверху мрак.

Хор уже трижды пропел:

— Вечери Твоея Тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими, не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник, исповедую Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоем.

Скрестив на груди руки, я ждала своей очереди к Евхаристии сразу за Домной Федоровной, за мной — Алексей Петрович, за ним — Федор и Ирина. Молящиеся глухо, плотно, негромко пели причастную песнь "Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите". Я не пела, а лишь повторяла про себя слова: простой напев в исполнении казаков был так строен, так ровен, так ритмичен, что мне хотелось молча раствориться в нем. Причащал только один священник, а причастников в Великий Четверг было много (что не удивительно: сегодня в Церкви вспоминали Тайную вечерю); перед нами в очереди к причастию стояло полхрама.

Внезапно мной овладело какое-то смутное волнение. Я глянула поверх голов и вдруг ясно увидела прозрачную золотую дымку, как бы повивающую толпу и тонкой струйкой уходящую вверх, в бесконечность купола (а может, спускающуюся оттуда?). В оцепенении я не заметила, как подошла моя очередь.

— Причащается раба Божья… — голос священника вывел меня из транса.

— Дарья…

Теплое вино с кусочком размякшей булки после суточного голодания показалось неожиданно сладким. Глоток кагора меня отрезвил совсем, и до конца службы я простояла в обычном своем состоянии.

После проповеди и целования Креста Домна Федоровна подошла к священнику освятить четверговую соль, а мы с остальными членами семейства Калитвиных вышли на улицу. Небо над византийскими куполами Новочеркасского храма Вознесения Господня вовсю гремело и время от времени прорезывалось тонкими молниями.

На Дону я гостила уже неделю: летом возможности приехать сюда не предвидится, и предпоследний месяц перед нашим с Володей отъездом я решила провести в обществе своей духовной наставницы и ее семейства. За те восемь месяцев, что я не была здесь, жизнь моя круто изменилась. Я оставила работу в Институте: Володя принял предложение от Дюссельдорфского Университета; нам пришлось почти полгода готовить документы на отъезд и решать связанные с этим проблемы. Ехали мы (предположительно) на два года, но это только по срокам его контракта, что будет дальше — ведомо одному лишь Господу. Уезжать из России мне очень не хотелось, но и отпустить мужа одного я не могла. К тому же, ему был нужен секретарь, а я довольно хорошо владею навыками печати на латинице. Едем мы в конце июня, и перед этим я решила навестить Домну Федоровну — когда еще свидимся?

Я приехала на хутор под конец Великого Поста, и несколько дней постилась и молилась вместе с хозяевами, которые, будучи глубоко верующими (как и положено людям, посвященным в Казачий Спас), исполняли все предписания, связанные с постом и молитвой. Такой строгий и размеренный образ жизни после месяцев городской суеты произвел на меня самое благоприятное действие. Я успокоилась, взгляд на жизнь стал кристально-ясным, и будущий отъезд уже не пугал меня.

Всю Страстную седмицу мы постились особенно рьяно, а начиная с утра среды не ели совсем и не пили ничего, кроме холодной колодезной воды. В четверг хозяйка встала посреди ночи, растворила квашню для пасхальных куличей, разбудила меня, и уже в пять утра мы со всем семейством Калитвиных выехали в Новочеркасск, чтобы поспеть в старинную столицу Дона к литургии Великого Четверга…

В массивных дверях собора показалась Домна Федоровна. Знахарка вышла, обернулась, степенно сотворила крестное знамение, поклонилась висящей над входом иконе Вознесения, повернулась и направилась к нам.

По дороге домой меня укачало, я прислонилась головой к окну и сама не заметила, как уснула. Во сне я снова вернулась в храм, где уже не было ни куполов, ни расписанных стен, а только необъятная труба сумрака, центр которого пронизывал рассеянный золотой луч. Я стояла внутри этого луча, сердце давило, душа разрывалась в безысходном отчаянии, мне хотелось плакать, но слез не было. Дальним колоколом откуда-то сверху звучали слова:

— О Жизнь вечная, как Ты умираешь?! О Свет невечерний, как Ты угасаешь?!..

От этих слов мне становилось все горестней, все невыносимей, я хотела закричать "Хватит!" — но губы мои были словно зашиты, слова бились о них изнутри…

…"Газель" тряхнуло на кочке, я открыла глаза и с недоумением огляделась вокруг. Сидящая передо мной Домна Федоровна обернулась и обеспокоенно посмотрела на меня.

Мутит, доня?

Да нет вроде, — я с трудом отходила от видения.

Что-то ты белая совсем, — и уже Федору. — Сынок, останови, мы с Дарьей пешком пройдемся.

Тут только я заметила, что мы уже проехали манычскую станицу и подъезжаем к хутору. Машина остановилась, мы с Домной Федоровной вышли и направились домой через степь. На свежем воздухе мне стало лучше, от сердца отлегло. Гроза, гремевшая сейчас в Новочеркасске, здесь уже прошла, и в степи лишь накрапывал мелкий освежающий дождик. "Потеет дождями донская весна…" — вспомнились мне слова песни.

— Ты что-то дивное видела, доня? — произнесла после долгого молчания знахарка.

— Да.

И я рассказала наставнице о своем видении в церкви и во сне. Она несколько раз кивнула головой, как будто ожидала услышать именно это. Однако объяснять мне ничего не стала.

День мы провели в заботах о доме и кухонных хлопотах: в Великий четверг моют и украшают жилище, а также пекут пасхальные куличи и красят яйца. Поздно вечером была баня: четверг Страстной седмицы называют еще и Чистым, все верующие обязаны омыться от грехов и подготовить себя к Воскресению Христову. После бани знахарка отправилась вместе со мной в дом-больницу.

— Посплю с тобой в одной хате, — только и сказала она.

Ночью, едва я уснула, меня вновь захватили видения. Я опять видела столб света в кромешной тьме и слышала слова, разобрать которые была не в силах. Смысл я понимала ясно, но звучание их настолько отличалось от всех знакомых мне языков, что я не могла уловить даже буквосочетаний, будто слова эти состояли из одних невнятных гласных. Столб виденного мной света был и столбом слышанных мной звуков; я находилась внутри, и чем громче становились звуки, чем ярче свет, тем больше я растворялась в этом светозвуковом потоке… я потеряла сознание, хотя видела и слышала все прекрасно. Наконец столб уплотнился, свернулся, вжался в меня, и я сама стала этим столбом. Мы (он во мне, а я в нем) содрогнулись, и меня пронизало:

— СЛОВО!

Я очнулась. И с удивлением обнаружила себя сидящей в кухне-гостиной за столом под Стодарником; рядом со мной сидела знахарка и держала меня за руку.

— Что происходит? — спросила я ее. — Я опять отравилась? Опять на смертной дорожке?

— На самой что ни есть жизненной, — улыбнулась наставница.

— Почему тогда я здесь, с вами? Я точно помню, что ложилась спать.

— Пришло время, — коротко ответила она.

— Время? — не поняла я. — Какое? Для чего?

— Время учить тебя Спасову Слову.

На Пасху в родовое гнездо Калитвиных съехались многочисленные родственники хуторян. После Воскресной литургии все пошли на кладбище, где царило оживление и светлая праздничная радость, так не подходящая этому скорбному месту. Праздничный обед плавно перетек в ужин, снова полились над степью старинные песни, время от времени прерывавшиеся воодушевленным пасхальным песнопением: