— Куда меняться? В торговлю?
— А хоть бы и в торговлю! Хорошие баблы заколачивать мож…
— Баблы! — взревел Никола. — Ты, сморчок, не понимаешь, чего мы лишились… Институт с мировым именем торгует американскими трусами…
— А что такого в трусах, если баблы дают? Ты что хочешь, чтобы институт опять воздух травил? Опять к старому…?
— Не к старому, а к делу, к работе. Институт дело делал… Ты хоть понимаешь такое слово: «де-ло»?
— Ну уж хватит нам такого дела…! Без вашего дела люди лучше жить стали.
— Ты что ли лучше?
— Если бы ты, отец, в коммерцию пошел, и мы бы хорошо жили…
— Ну, надо ж! Какая коммерция?! Надо ж! Как вам мозги наизнанку вывернули! Не сможет страна одной торговлей чужими шмотками долго жи…
— Опять ты за свое! — перебил сын. — «Раньше думай о Родине…», знаем, проходили… хватит!
— Чего хватит?! — Никола на мгновение смешался. — Да-да! Вот именно! Раньше думай о Родине… Вот именно! — Никола ударил кулаком по столу. — Раньше думай о Ро…
— Не пойму, отец! — снова перебил сын. — Ты что, опять за то, чтобы старое вернулось?
Сын ушел в комнату и тут же вернулся назад с книгой в руках.
— Ты этого хочешь? — с вызовом спросил он, бросив на стол книгу.
Это был «Архипелаг ГУЛАГ» в новом немецком издании.
Николу словно обухом по голове ударило. Он тупо посмотрел на книгу.
При чем здесь гулаг?
— Снова в лагеря? — продолжил сын. — Этим вам Родина отплачивала за ваши заботы о ней?! Шестьдесят миллионов сгноили, и снова…
— О, Господи! — воскликнула жена Николы. — Опять сцепились! У вас, мужиков, других тем нет, что ли?
Она, развернувшись, вышла из кухни.
Но отец и сын не слышали ее.
Брошенная на стол книга будто подняла муть десятилетий. Всякий раз бросаемая в горячих спорах она словно вздымала ее призрачную пелену, за которой всякий раз будто маячило нечто неясное и непонятное, поднимающее людей на нешуточные схватки. Это нечто поднимало одних на других, заставляя забывать обо всем и не видеть окружающее.
С минуту Никола стоял, ничего не соображая. Перед глазами вдруг всплыли стены лаборатории, Иван Иваныч, бумажка со списком. Все это в тот же миг рухнуло, словно разбитое этой книгой, как тараном.
Наконец взгляд его начал проясняться. Он посмотрел на книгу.
— Сколько сгноили?! — тихо спросил он.
— Шес…
— Ты хоть немного шевели извилинами! — перебив сына, тихо начал Никола. — Или, — Никола снова стал заводиться, — они тебе по наследству не достались?! В стране тогда всего сто восемьдесят миллионов было! Шестьдесят — это каждая третья семья вместе с детьми и стариками! Кто бы с немцами воевал и как бы воевал?! — уже чуть ли не в бешенстве взревел он.
— На страхе и воевали! — повысил тон и сын. — Весь народ в страхе держали…
— Ты что такое принес? — спросила вошедшая на кухню жена. Она держала в руках бутылек.
— А ты… ты что, — не слушая ее, продолжал кричать сыну отец. — Ты этот страх видел?! Ты жил тогда, чтобы его видеть?!…
— Не надо жить и видеть, чтобы знать! Вот читай сам…
Сын двинул по столу «Архипелагом».
— Чего ты мне ею тычешь? Я, небось, поболе твоего тех лет захватил. Я их знаю без книжек. Хотя… — Никола вдруг резко замолчал. Переведя дух, он медленно взял книгу.
— Ты ответишь мне или нет? — вновь вклинилась жена.
Никола, не слыша ничего, посмотрел на сына сосредоточенным взглядом.
— Ты сам-то внимательно ее читал?… — спросил он.
— Кого? — опешил от неожиданности сын.
— Не кого, а что! Книгу эту внимательно, спрашиваю, читал?!
— А как еще? От корки до корки.
— Я спрашиваю — вни-ма-тель-но?
— Ну…
Никола снова ненадолго замолчал, не сводя с сына пристального взгляда.
— Не знаю, что там такое… — неожиданно ответил он жене.
— То есть?
— Какое-то общеукрепляющее… — бросил Никола и тут же вновь обратился к сыну.
— «Ну», говоришь! — сказал он ему, — Ну раз «ну» — так «ну»… А теперь давай откроем ее вместе.
— Какое общеукрепляющее? — опять вмешалась жена. — Где ты это взял? Почему без этикетки?
— Откуда мне знать?! — ответил ей Никола, углубляясь в книжку. — На улице продавали.
— То есть, как это, на улице?! Тебе сколько раз говорить, чтобы ты в аптеках лекарства покупал?
— Не хватило денег на аптеку…
— О господи! Мало у нас травятся, что ли? Это можно сразу выбрасывать, не вскрывая.
— Не надо выбрасывать! — не отрываясь от книжки, сказал Никола. — На себе попробую…
— Ну, щасс! — возразила жена. Бутылек загремел в пустом мусорном ведре.
Женщина, развернувшись, вышла из кухни. Но Никола уже ничего не видел и не слышал, он был полностью погружен в чтение.
— Говоришь, в страхе жили, — произнес он, листая страницы. — Говоришь, в этой книжке ты это прочитал.
— Да, прочитал, — буркнул сын.
— Ну-ну! Ты прочитал, а он написал… Вот! — Никола остановился.
Он распрямил хрустнувшую книжку.
Муть десятилетий снова дохнула с ее страниц.
— Именно так эта книжка и пишет, — проговорил Никола, не отрывая взгляда от книги. — Все было черно и все мрачно, сплошные страхи и репрессии. Да, вот только книжки можно читать не только по строчкам, но и между строк.
— А там, — продолжил Никола после небольшой паузы, — совсем иная картина может прорисоваться. Причем, совершенно против воли автора. Это как в плохом кино: снимают времена инквизиции, а на заднем плане, в небе — самолет. Не такая, однако, жизнь меж строчек читается… не та, какой ее описал писатель.
— Сейчас тебе покажу, — сказал Никола, выискивая что-то по тексту, — как надо мозги при чтении книг применять.
Сын, ухмыльнувшись, выжидающе посмотрел на него.
— Вот хороший пример! — Никола, поморщившись, остановился на одной странице. — Вот тут Солженицына арестовали уже. Вот следствие. Вот! — Никола снова хрустнул книжкой. — В общем, в органы попала его переписка с друзьями. Сплошь и рядом в ней, вот, цитирую, — Никола скользнул хмурым взглядом по ухмылке сына, — «крамольные мысли» и «подозрительные выражения». Он — Солженицын — конечно, тут герой. Он тут боится потянуть за собой в гулаг, цитирую, «чистых, мужественных, мятежных» людей и «плетет, вот смотри, следователю все что-либо правдоподобное», «сколько надо, вот, раскаивается», «сколько надо, вот, прозревает». Но, однако, дневник…! — Никола опять покосился на сына. — Представляешь, он, олух, вел дневник, который тоже попал…
— Он не олух!! — вскинулся сын.
Никола на мгновение запнулся, взгляд его потемнел.
— …В общем, он вел дневник, который тоже попал в органы, — четыре блокнота, вот, цитирую, «полных рассказов однополчан о коллективизации, о голоде на Украине, о тридцать седьмом годе». Тут он «прозрачно, вот, смотри, так он и пишет — «прозрачно», обозначал» тех, кто ему все это рассказывал. Теперь он… не олух… боится и за этих людей. Однако, к его большому счастью, после четырех месяцев следствия эти блокноты были, вот, смотри, как пишет, «зашвырнуты в зев лубянской печи»…
— А теперь, — сказал Никола, сосредоточив взгляд на сыне, — я задаю вопросы.
Если все жили в страхе, если доносы процветали, если, вот, читаю, «воронки» непрерывно шныряли по улицам, а гебисты стучали и звонили в двери», то какого черта, — Никола начал заводиться, — он открыто, не пряча, вел дневник?! Что за идиоты доверяли малознакомому человеку свои «полные рассказы о тридцать седьмом годе»?! Почему он не шифровал фамилии этих людей, а, ну не олух ли, на самом-то деле, прозрачно обозначал их в своих записях?! Как он и его друзья могли в открытой фронтовой переписке высказывать «крамольные мысли», ведь письма с фронта обязательно проверялись, фронтовая цензура всегда велась во всех странах, и ее никто не скрывал?! И, наконец, что за д-у-р-а-к такой был следователь?! Бросил тетради в печку! Не думаю, что он их даже не прочитал… Он же упустил шанс засадить целую группу «заговорщиков».
— Вот, читаю, — Никола вздрагивающими пальцами отлистал несколько страниц назад, — органам нужен был целый «стрельчатый веер имен», «расширенное воспроизводство их». «Это, вот, читаю специально для тебя, и признак качества их работы, и колки для накидывания новых арканов. «Сообщников! Сообщников! Единомышленников!» — напорно вытряхивали изо всех». А тут, — Никола задержал взгляд на сыне, — после че-ты-рех-ме-сяч-но-го разматывания клубка засадили только двоих. Именно тех, с кого и начали следствие. Ну хотя бы еще пяток-десяток прибавили из «стрельчатого веера имен» кровожадные органы…
