Его тон был странным, а улыбка – кривой.

– Так что же еще? – спросила Мадлен. Руди посмотрел ей прямо в лицо.

– Я – гэй, – сказал он. – Гомосексуалист, Магги. Она молчала.

– Это все решило. Когда я понял, что должен им сказать. Это было последней каплей для Джулиуса.

Медленное, постепенное осознание своих необычных интересов стоило Руди боли, а признание потребовало мужества. Он надеялся на их понимание и поддержку – но его иллюзии быстро развеялись. Джулиус даже не делал попытки скрывать свое отвращение и презрение, и с того самого дня неизменно вел себя с Руди склочно и оскорбительно.

– А мама? – спросила Мадлен. – Уверена, она за тебя. Неважно что я к ней чувствую… но я не могу поверить, что может найтись причина, по которой она может перестать любить тебя.

– Она и не перестала. Она давала мне понять, тайно – тогда и сейчас, что всегда будет любить меня, что бы я ни сделал, – в его голосе появились горечь и грусть. – Но для нее это преступление. Тоже. Или, по крайней мере, грех.

Он сделал паузу.

– И ей до сих пор нравится Стефан. Ей нравится быть его женой. Она никогда открыто не пойдет против него.

– Да, – согласилась Мадлен.

– А ты, Магги? – спросил он ее. – Что чувствуешь ты… что ты думаешь обо мне, теперь, когда все знаешь?

– Как ты можешь даже спрашивать?

– У меня нет выбора.

– Хорошо, – Мадлен помолчала. – Знаешь, тут две половинки… То, что я чувствую к тебе как к брату – это довольно просто. Первые восемнадцать лет твоей жизни мы были далеки друг от друга. Но в тот момент, когда я впервые увидела тебя в день моей свадьбы в Париже, у меня просто не было слов, чтоб сказать, что я чувствую к тебе.

Она взяла его за руку и крепко сжала.

– И с того самого дня ты не перестаешь изумлять меня, Руди. Я даже и не знала, что ты – такой храбрый, такой добрый и великодушный.

– А сейчас я изумил тебя опять.

– Но для меня это ничего не меняет – разве обязательно должно что-то значить? Ты – это ты, ты Руди Габриэл, мой брат. Просто теперь я еще знаю, что ты – гэй.

– И это – вторая половинка, да? Мадлен кивнула.

– Если ты спрашиваешь, как я отношусь к гомосексуализму – это немножко сложнее, на это труднее ответить. В Париже я знала несколько подобных мужчин – и женщин тоже. Патрик, помощник шеф-повара, жил вместе с Жан-Полем, официантом. Но это были их дела, и я ни на секунду не задумывалась об этом.

Потом она нахмурилась.

– Вот только Гастон… ты помнишь Гастона Штрассера?

– Твоего учителя пения?

– Это было так страшно для Гастона – потому что он жил в годы нацистов. Я знаю, что он пострадал… так ужасно, но это совсем другое дело. Те люди были просто чудовищами. Подонками.

Она замолчала.

– Ты был влюблен?

Руди улыбнулся неожиданности ее вопроса.

– Только один раз, – ответил он. – Его звали Юрг, и мы встретились как раз после моего дня рождения. Девятнадцатилетия. Сейчас все кончилось, но длилось два года.

Его роман кончился, как рассказал он Мадлен, неожиданно для Руди, с помолвкой его друга с девушкой, которую одобрили его родители. Руди был больше ранен нечестностью друга, чем самим предательством, хотя гнев и помог ему пережить разрыв их отношений. Но это сделало его недоверчивым. Ему стало казаться, что многие люди просто порхают от романа к роману, не беря себе в голову, тогда как он, редко имевший друзей, так горестно влюбился.

– Наверно, это просто потому, что я такой, – сказал он сокрушенно. – Люди, которых я люблю, так много значат для меня.

– И от этого еще тяжелей, когда они бросают тебя.

– Да, – Руди кивнул. – Очень больно.

Резкое ухудшение отношений со Стефаном было, как понимал Руди, одним из главных мотивов его желания переехать в Нью-Йорк. Ему даже казалось, что он сделает жизнь Эмили в чем-то легче, оставив ее наедине с мужем. Если Мадлен согласна остаться в Америке, его перевод в Манхэттенское отделение банка будет означать одно – они наконец снова вместе.

– Я даже не знаю, что ты делаешь в банке, – сказала Мадлен.

– Работаю с личными вкладами – конечно, я там просто мелкая сошка. В таком заведении, как наше, нужны годы, или даже десятилетия, чтобы завоевать не только уважение, но и доверие к себе, – он сказал и встал. – Я никогда не буду птицей высокого полета и таким сильным, как ты, Магги.

– Нет, нет, ты неправ, – начала протестовать Мадлен. – Ты – именно такой. А еще – ты храбрый.

– Только когда меня довести до ручки, – он слегка улыбнулся грустной задумчивой улыбкой. – Но я могу много работать, и вообще – люди, которые работают со мной, меня уважают. Я не представляю угрозы ни для одной души, и поэтому если я попрошу перевести меня в Нью-Йорк, думаю, они мне не откажут.

Мадлен тоже встала и подошла к окну. Багряные сумерки спускались на парк, движение по вечерней Сентрал Парк Саус было свободным от пробок, и проносившиеся мимо машины с зажженными фарами создавали какую-то иллюзию безмятежности городского пейзажа.

– Здесь замечательно, – проговорила она мягко. – Так легко окунаться в роскошь.

– Ты можешь иметь ее запросто.

– Вряд ли.

– Потребуй то, что принадлежит тебе по праву рождения.

– Я сделала это, когда приехала в Цюрих. У нашего дедушки не было ничего ценного – для тех, кто оценивает все с точки зрения денег. Кроме, конечно, Eternité. Но если б она была у меня, я никогда б ее не продала. Никогда.

Руди посмотрел на сестру.

– Ты сказала, что я сильный – но я не такой. Если я и сбегу из Дома Грюндли, то только в роскошную квартиру. Мне нравится комфорт, среди которого я вырос. Мне он нужен.

– В этом нет ничего плохого, Руди.

– Мне скоро нужно возвращаться, – сказал он ей. – С тобой будет все в порядке?

Мадлен кивнула медленно.

– Думаю, да. Благодаря тебе.

Они вместе пошли взглянуть на Валентина. Малыш лежал на спине, обе ручки были видны из-под одеяльца, и губы слегка приоткрыты. Мадлен нагнулась и нежно погладила его по волосам.

– Вот, кто мне нужен, – сказала она очень спокойно и тихо. – И мне нужен его отец, так нужен… но я знаю – я никогда не смогу вернуть его назад. У меня никогда его больше не будет.

Знакомый горький комок боли подступил к горлу, но она подавила уже готовые было вырваться наружу слезы.

– Я так буду рада, Руди… даже больше, чем я могу выразить, если мы будем вместе.

– Так ты уже решила? Ты остаешься?

– Я попытаюсь.

– Это будет не легко, – голос Руди тоже был тихим. – Тебе нужен покой и безопасность – пусть не для себя самой, для малыша.

– Я могу много работать. Теперь уже я привыкла, – она улыбнулась, глядя в его глаза. – Я знаю, ты хочешь мне помочь – я чувствую это даже тогда, когда ты ничего не говоришь. Но ты должен позволить мне идти своим путем, Руди.

– До тех пор, пока ты позволишь мне любить тебя, – засмеялся он. – Вас обоих.

– Всегда, Руди. Всегда.

Руди возвратился в Цюрих подготовить почву для своего переезда в Нью-Йорк, и постепенно, болезненно Мадлен стала возвращаться к жизни. Для нее было непреложной очевидностью – она больше никогда не будет счастлива, и не это сейчас имеет значение, – но все же ей казалось, что она очнулась от какого-то могильного бесцветного сна. Боль ее потери – жить без Антуана – по-прежнему убивала каждый ее день, но другие люди опять стали для нее что-то значить, и особенно Валентин.

Зелеев был ее опорой, соломинкой, за которую она держалась в жизни. Он отвел ее в Колумбийский университет, на Вэстсайде, и помог записаться на курсы английского языка, которые она сможет посещать три раза в неделю. Щадя ее гордость, он уступил ее настойчивым просьбам и вернулся назад в свою спальню. Было нереально для нее даже пытаться найти свое собственное жилье, но он воодушевлял и поддерживал ее в ее стремлении найти работу и зарабатывать самой на жизнь.

– Я могу повозиться с Валентином, пока ты ищешь работу.