Рафта усмехнулась.

— Только не говори, что отправляешься мстить и не останешься с ней.

— Я прикончу этого Николаса. А потом возьмусь за Квина, который его заставил.

Психоведьма сделала новую затяжку.

— Стало быть, подставляешься под удар. И все ради мести. А любимой твоей куда деваться? Назад, на кладбище, и думать нечего.

— Вот моя кредитка. Тут хватит на все расходы.

— Да уж, это ее сильно утешит, когда девчонка очнется.

— У меня нет выбора. Никакого.

Он встал и направился к двери.

А вслед раздалось бесконечно язвительное, Шадрах еще никогда не слышал в человеческом голосе такого яда:

— Ты что же, не взглянешь на нее перед уходом?

— Нет, — отвечал мужчина и вышел.

Как только захлопнулась дверь, он замотал головой вокруг, точно слепой. В узком коридоре еле-еле сочился лиловый свет. Некоторое время Шадрах бессмысленно бродил по извилистому пустому тоннелю, но вскоре последние силы иссякли. В голове теснились картинки из ее жизни, толпились ее мысли. Мужчина опять перестал быть собой, и зрение странным образом раздвоилось: тоннель превратился в огромную червоточину, ведущую сквозь эпизоды, увиденные ее глазами. Картинки множились и ветвились, так что Шадрах совсем перестал различать дорогу.

Споткнувшись и едва не разбив нос, он решился присесть, сполз по стене тоннеля и уперся ногами в другую стену. Из пучины усвоенных сожалений, ужасов, счастья, радостей, скорбей и восторгов с ревом выстрелила одна-единственная пронзительная мысль: «Она меня не любит». Это казалось невыносимой ношей. Но Шадрах был не из тех, кто сломается или даст хотя бы трещину под гнетом подобных новостей. Вместо этого он согнулся — и продолжал, продолжал сгибаться под бременем нового жуткого знания, понимая, что скоро изменится навсегда, и радуясь, даже желая этого. Возможно, преображенное существо уже не будет испытывать боли, не будет бояться, а главное — оглядываться в жуткую бездну и думать: сколько же от меня уцелело?..

Она его не любит. Подумав об этом, мужчина разразился грудным громогласным смехом, от которого перегнулся пополам и некоторое время лежал в пыли, ожидая, пока придет в себя. Ну надо же, обхохочешься. Он сразился с дюжиной кошмаров, и все ради милой. А она — не любила. Шадрах ощущал себя героем из головизора — паяцем, шутом, болваном.

Но вот мужчина выпрямился, отряхнул запыленные плечи, достал Иоанна Крестителя из кармана и положил голову рядом с собой.

— Сколько тебе осталось? — спросил он у суриката.

Иоанн, растерявший свою обиду и злость, утомленно проговорил:

— Меньше суток. Чувствую, органы отключаются.

— Нет у тебя никаких органов. Еще мечтаешь меня убить?

Облитый тусклым тоннельным светом, сурикат впился в него взглядом снизу вверх.

— Я просто мечтаю жить, как все.

— Тогда не надо было трогать Николь. Ты сам на нее напал.

— Она раскрыла наше убежище. Прикажешь пожертвовать целым народом ради одного человека?

— Да! Ты же машина, в сущности. Бесправная машина. Делаешь то, что прикажет Квин. У тебя и воли-то своей нет.

— Ну так найди себе разумное существо и оскорбляй на здоровье. Тебе же будет веселее. Зачем связался с несчастной машиной?

— Ну вот скажи, сурикат, есть у тебя семья? Ты ведь из чана. Квин тебя создал. А я — у меня целая куча предков. Нашему роду много веков.

— Пустое, все пустое. Я же знаю, что чувствую. Знаю, кто я такой. Квин меня создал, но я не машина.

— Ну и каков твой создатель? Наверное, добрый боженька?

— Да уж добрее тебя. Он бы никогда не отсек мне голову, бросив тело на произвол судьбы.

— Скоро весь помрешь, со всем твоим телом.

— Главное, заодно с тобой. Я все слышал. Ты хочешь убрать Квина. Уж лучше сразу застрелись.

— А ты у нас весельчак, Иоанн.

— Будешь на моем месте, сам поймешь. А ты обязательно будешь на моем месте, очень на это надеюсь. Я, конечно, недотяну, а все равно приятно.

Мужчина вдруг понял: он восхищается умирающим зверем, головой на блюде, этим убийцей, который точно знает, что чувствует и кем является, который не ведает или не показывает сомнений. И снова рассмеялся.

Ведь ему только предстояло выяснить, кто он такой без любви, сможет ли любить человека, который абсолютно точно не любит в ответ?

Шадрах собрал волю в кулак и выбросил из головы все мысли, не связанные с Квином.

— Пора навестить твоего знакомого, — сказал он, убирая Иоанна Крестителя в карман и поднимаясь на ноги.

Мусорная свалка напоминала зверя, который поедал свои собственные темные внутренности и никак не мог ими насытиться. Когда-то это был ИИ, а нынче — всего лишь старый зверь, медлительный и к тому же без глаз, чтобы различать кусочки плоти, которые копошились на грудах его вечного подвижного обеда. Свалка свернулась кольцом, на дальней стороне которого — дальней от места, где появился Шадрах — щелкали проржавевшие челюсти, пожирая зловонные отбросы, которые состояли из протухшей еды и нескончаемых пластиковых упаковок. Со скрежетом шестеренок они поглощали тонну за тонной. Часть мусора сжигалась, другая проваливалась в глубокую дыру и там расплющивалась, но в основном старый зверь преобразовывал объедки в сырье и выбрасывал через дыхало на верхние уровни, откуда вторичные продукты спускались обратно, на свободные рынки, где использовались по назначению и снова выбрасывались, так что свалка поедала не только сама себя, она питалась отходами собственных отходов: вечный пожиратель мира. К счастью для него, зверь не имел обоняния и даже мозга и не мог учуять бессильных кусочков плоти, которые возились в его внутренностях, таская совсем уж маленькие кусочки.

Шадраху не было дела до свалки. Его интересовал народец, обосновавшийся на десятом уровне. Эти люди охраняли свою добычу так ревностно, словно золотые жилы. Еще бы, ведь каждый день какие-нибудь бездельники выбрасывали в мусоропровод, а значит, и в пасть зверя тысячи бесценных вещиц. Каждый день охотники за поживой копались в огромных ворохах из суповых пакетиков, банановых шкурок, дохлых животных, старых голограмм, бумажных тарелочек, мяса, костей, овощей, одноразовых вилок, редких монеток, использованных кредиток и потрепанных книжных обложек. Иногда, если свалка совсем уж ленилась работать челюстями, горы вырастали до сорока футов в высоту и каждый клан или семья набирали себе целый холм из добычи и яростно защищали его от любых посягательств.

Поэтому Шадрах держался низин, наступая то на разорванное платье, то на засаленного медвежонка, то на использованную кофеварку. Неровный потолок десятого уровня, вырубленный в твердой скале, темнел над головой примерно в шестидесяти футах, а под ногами постоянно хлюпали какие-то жидкие либо желейные субстанции. Издалека, от челюстей зверя, доносился слабый запах гари (мужчине даже померещилось, хотя это и глупо, слабое чавканье), и Шадрах обрадовался этой перемене, потому что с первой минуты собственный нос рассказывал ему воистину жуткие истории — и ни одной со счастливым концом.

Мужчина шел и звал Николаса, то крича, то понижая голос, а тем временем люди, вооруженные ружьями, лазерами, стальными копьями, занимали оборонительные позиции на холмах. Между членами кланов не было тесных связей, многие принадлежали к разным расам, но все они, увидев чужака, выстраивались плотной стеной, молчаливой и грозной. Едва же он благополучно проходил мимо очередного кургана, как люди лихорадочно кидались раскапывать новые сокровища. Шадраха тошнило от вони (даже Иоанн Креститель в кармане громко чихал и фыркал), и он молился о том, чтобы скорее найти Николаса. К тому же пол неприятно двигался под ногами, и нужно было постоянно ловить равновесие, отчего мир казался капризным и неустойчивым.

Наконец, четыре часа спустя, при свете сторожевого костра мужчина заметил, как призрачные тени мужчин и женщин у подножия мусорной кучи тычут во что-то копьями. Это что-то дергалось и скулило. Приблизившись, Шадрах различил и слова: