Сейчас расскажу вам, почему я решил купить суриката в Шанхайском цирке Квина. Хотите узнать о городе? Город — искусно сделанная обманка, вырезанная из картона и размалеванная блестящими красками, чтобы скрыть пустое нутро, дырку от бублика.

(Это мое — ну, в смысле, слова. Вообще-то я голохудожник, но раз в химический месяц развлекаюсь игрой в бумажного сленг-жокея.)

Давайте объясню, что для меня значит город: так вы лучше поймете про суриката, а это важно, очень важно. Декаду назад город называли Дейтонским Централом. Потом, когда центральное правительство накрылось, а вся полиция подалась на вольные хлеба, он получил имя Венисс — точно гадюка шипит, быстрая и смертельно опасная. Раньше, до Венисса, было только Мертвое Искусство, даже и не искусство вовсе, а щель продажной девки. Уличные мимы с резиновыми лицами, да еще двухмерные масс-медиа.

Вот что такое для меня Социальные Потрясения. Для кого-то это мятежи, развороченные балки мостов, расцвет свободного рынка и стометровые рекламные щиты, пустившие корни на каждом углу. Для кого-то — мусорные свалки, отбросы в океане или хотя бы кислый, бьющий в ноздри запах гландулярной наркоты. Но это все не то. Венисс положил конец Прежнему Искусству, принес вездесущее, вездевсякое головидение, заставил меня мечтать о тьфу-спехе…

И чуть было не довел до ручки. Поскольку общество лишилось правоохранительных органов (наемников можно не считать), два гада-грабителя… ладно уж, назовем как есть: два ворюги, так вот, эти самые ворюги сперли у меня всю старомодную керамику и голоскульптуры в новом стиле, а потом еще со всей дури врезали по макушке, так что мозги разбросало по полу, и сами задали стрекача. Не поверите: даже мой приятель Шадрах Беголем явно занервничал, когда наткнулся на брошенное тело. (А ведь он у нас натура непрошибаемая. Не было такого, чтобы Беголем лишний раз моргнул, поморщился, дернул веком. Сплошная экономия времени, сил, движений. Словом, полная моя противоположность.) Но все-таки ухитрился растолкать задремавшего на работе автодока и велел меня заштопать. (Уй, больно было!)

А потом я сидел у себя в квартире-мастерской и обливался слезами, глядя головестерны из серии «нуэво», те, что одолжил у Шадраха. Столько работы псу под хвост! Городские лица, городские сценки с таким трудом пробивали себе дорогу из моей головы на голоэкран — и вот их больше нет. И в галерее ни разу не выставлялись, и вообще непонятно — существовали ли они на самом деле? Венисс, бр-р-р! Шипи, беззубая гадюка. Ползи, змеюка. Когда и кто болел душой за настоящего, но уже мертвого художника? А я так близко подобрался к могиле, как ни один из Живых Творцов!..

Материалы закончились, денежки утекли сквозь пальцы — проклятые пластиковые крысы бежали с бумажного судна. Я был такой же труп, как те ИИ из прошлого, которых поубивали, дабы восстановить Порядок. Как все те Грезы Художника, что артрически дергаются на голоэкране. (У вас ненароком не найдется чашки воды? Или таблеточки-другой?)

Кажется, у меня всегда были Грезы Художника.

Еще в раннем детстве мы с Николь — это моя сестра-близняшка, — забыв о безводных степях и джунглях на видеомониторе, увлеченно собирали заводских тварей — «ледяных колючек», а иногда, для ровного счета, «теплых пушистиков». Это мы их так окрестили. Каждое лето под шипение озоновых колец, водных резервуаров и раскаленного металла просиживали дома, в придуманном мире острых углов и расплывчато-мягких изгибов.

Тогда-то мы и запали на Живое Искусство: его можно потрогать, потискать, прижать к груди, это вам не мертвые закорючки на плоском экране. Правда, псевдомама со псевдопапой считали нас чересчур усидчивыми, но это не мешало нам учиться и помогать по дому, а главное — как потом оказалось, они вообще не были нашими родителями. Вдобавок мы были честны и играли по строго нравственным законам. Ну, то есть различали, кто злой, а кто добрый. В конце концов теплые пушистики всегда побеждали.

Позже мы перешли на генетическую глину и, превратившись в этаких малолетних божков, начали создавать разных тварей, которые двигались, дышали и, жалобно пища или мяукая, требовали ухода. Любую из них мы могли прикончить, когда пожелаем. Не было случая, чтобы кто-то из малышей зажился на свете.

Сестра потом отстранилась от Живого Творчества, когда подросла, и от меня тоже. Сейчас она программирует на свободном рынке.

Ну и вот, поскольку Шадрах пальцем не шевельнул, чтобы защитить меня и мое искусство от ледяных колючек уничтожения… хочу сказать, я бы в одиночку не потянул. Так и стояло перед глазами: забираются ко мне очередные ворюги, а я бросаюсь в них будущей керамикой и только зря гублю свои произведения. Пустая затея; голография не может причинить вред физического свойства (только что пришло на ум: эй, получается, что голоштуки — тоже Искусство Мертвое, раз они не в состоянии повлиять на мир, даже если ими бросаться). Жуткая выходила картина. Вот я и решился пойти в Шанхайский цирк Квина (где бы это ни было) и «заиметь суриката», как говорят в хоккейных вестернах «нуэво». Мне, скажу, одного суриката, пожалуйста, и повыше, если можно. Лучше двойного. В грязном стеклянном контейнере. (Со смеху помрешь. Впрочем, я и так уже чуть не помер из-за этих ворюг. Коварные бестии!)

Вижу, вы задаетесь вопросом: как это Живому Художнику вроде меня — голодному, малоизвестному и одинокому — удалось подергать за ниточки, потеребить кого нужно и выбить себе аудиенцию не у кого-нибудь, а у таинственного Квина.

Угадали, у меня связи. Сознаюсь, это Шадрах. Сознаюсь, я его выследил в районе Канала.

Район Канала, Шадрах… понимаете? Они неразлучны. Как Володя и Сирин, как Оззи и Элиот, Ромео и Джулиард. Вы и сейчас его там найдете, хотя, по милости моей сестрички Николь, я с ним почти не вижусь. Зато через нее мы и познакомились — они вместе снимали квартиру.

Видите ли, первые двадцать пять лет Шадрах провел под землей, а когда выбрался, то выбрался точно в районе Канала. «Стена сияния» — вот как парень его окрестил, и как раз в ореоле этого сияния явилась Николь, она тогда работала в службе размещения и ориентации тех, кто впервые поднимался на поверхность. Шадрах поглотил обеих — и стену сияния, и мою милую сестренку. Представьте, живете вы всю свою жизнь среди мрака и неоновых вспышек, потом выходите, а перед глазами — ангел в белых одеждах, который утешает ваше сердце, указывает верный путь. Было бы время, я бы вам про них порассказал, потому что такое, как их любовь, — это мечта, подобной красоты не найдете ни на щитах, ни в голорекламе дамского белья…

В общем, с тех самых пор, как космические грузовики забыли плескаться-бултыхаться в каналах охлаждения, район сделался в городе самым клевым местом. Если пойдете туда — вспомните про меня, хорошо? Мне-то, похоже, не светит вернуться. Половина заведений плавает по воде, так что, когда корабли дальнего следования возвращаются с уловом и заходят в док, закусочным достаются самые сливки. Все большущие шишки столуются здесь. Можно и ложного кита заказать, и манящего краба, и медузу, и прочие дела. Окна обычно выходят на воду, а внутри чего только нет — механические штучки, Живое Искусство, телесные утехи, да такие, от которых потом весь дрожишь и млеешь. И краски сочные, просто пальчики оближешь. Закаты с высоким разрешением, голочернила: это вам не мутное марево, пламенеющее среди навоза, дерьма и грязи. Туда, как только допечет, я и ходил: сяду себе и гляжу на Гигантов Искусств и Биоиндустрии, лакающих алку из графинов (чему я совершенно не завидовал; терпеть не могу это настоянное на водорослях пойло).