Шадрахом овладело какое-то странное состояние. Мир теперь состоял из выдохов и провалов, интервалы между событиями исчезли, а действия приобрели убийственно холодную четкость: оставались только места, куда он прибывал, и места, которых еще предстояло достигнуть. Едва покинув одну остановку, мужчина мигом оказывался на следующей. Пробиваясь на пятый уровень, он смутно замечал, как гаснет и загорается свет, как трется кожа о кожу в людных коридорах перенаселенных общин, которые он пересекал подобно бледному призраку, а за ними — просторные и пустынные переходы. Не раз и не два чужака останавливала бравая рука местного представителя закона, чтобы спросить, зачем он явился, и мужчина отвечал взглядом, от коего коробилась душа.

Лишь однажды сумел он стряхнуть обреченное настроение, когда оказался в старом техническом лифте, который мчался вниз, пронзая мрак. Горели только красные аварийные огни; лица пассажиров тонули в кровавом свете, и все глаза смотрели на пистолет в руке Шадраха. Подъемник ревел и вздрагивал, точно зверь, готовый ринуться в самое сердце ада. Сквозь дыру в полу были видны проносящиеся быстрее ветра камни стен. Мужчина подумал, что эта кабина олицетворяет его собственную жажду крови, исступленную любовь, что сокрушает все нервные окончания, похищает клетки тела и мозга.

Впрочем, такой самоанализ доходил до ненормального: пропуски, выдохи между событиями заполняли воспоминания, ведь не был же Шадрах беспощадной, не знающей раскаяния машиной мести. Скорее хрупким сосудом, готовым сломаться под бременем человечности. К тому же он помнил эти места. Каждый шаг заводил все глубже в прошлое. Страх остаться голодным или делить тесную комнатушку с пятерыми братьями и сестрами, рано вставать и поздно возвращаться с горного производства. Каждодневные молитвы о том, чтобы лотерея подарила спасение, вывела на поверхность — в иную, чудесную страну по ту сторону мрака. Первым, что накатывало за пределами комнаты, которая служила семье домом, был гул и лязг — песня горных машин. Очень скоро Шадраху довелось увидеть вблизи эти чудовищные четырех-пятиэтажные корпусы из черного металла, источающие жару, словно пот, отчего постоянно казалось, что ими владеет праведный гнев, заставляющий кипеть, пузыриться, дымить. Их немилосердное сияние слепило даже привыкшие глаза. Машины лишь на мгновения просвечивали сквозь ореол из пламени: иссиня-черные — чернее самой ночи — кожухи, точно в железном храме; яркие спицы, блестящие, как полуночная морская звезда; прогорклая вонь: Шадрах не сразу распознал запах собственного каторжного пота; отлетающие металлические опилки, что проникали сквозь одежду. Ржавчина загоралась, крохотные частички, оседая на робах, прожигали ткань и внедрялись в кожу мизерными угольками, чтобы вспыхнуть белым огнем и угаснуть. Остававшиеся следы не болели, только чесались, но испещряли тело и лицо оранжевыми крапинами, которых Шадрах обычно не замечал, не считая тех редких случаев, когда семья отправлялась в залитые светом и полные зеркал балаганы.

В конце концов он освоился. Ночное зрение развилось до такой степени, что мужчина выбросил инфракрасные очки. Кожа загрубела, на руках появились узловатые мускулы, а ноги нарастили мышечную массу — все для того, чтобы тягать исполинские рычаги и толкать нагруженные тележки. В те дни, когда машины пели под тяжестью минералов, которые успели выгрызть из гор своими громадными челюстями, у Шадраха появлялось чувство, будто бы он и есть пламя, рабочая площадка из тысячи мелких созвездий.

Отец тоже трудился в шахтах. Отец: неразговорчивый великан, таявший год от года, как если бы огонь пожирал его, но и жалкая оболочка продолжала из последних сил корпеть на благо семьи.

Мать постоянно меняла рабочие места, была гибкой и легкой, почти ветреной, по сравнению со стоически непреклонным мужем. Это она выучила сына читать и писать по книгам, похищенным из древней библиотеки, поскольку гражданская война, в которой каждый был сам за себя, уничтожила школьную систему образования.

И почему только, спрашивал он себя уже после того, как лотерея выпустила его на поверхность, а родных обрекла на вечную тьму, почему никто не боролся с устаревшими методами горной добычи? Лишь долгое время спустя, прижившись в верхнем мире, Шадрах осознал, что на самом деле за машинами не было никакого контроля, что внутренние распри гражданской войны оборвали всякую связь между наземными компаниями и подземной обслугой. Горнорудное оборудование до сих пор как-то служило, и лотерея крутилась исправно, но все без цели. Следуя традиции, будучи втиснуты чересчур глубоко в чрево железного зверя, чтобы заметить, что тот уже давно со скрежетом остановился, Шадрах и родные сами продались в рабство. Однако было уже слишком поздно, чтобы сказать им об этом.

Попав на пятый уровень, Шадрах очень скоро нашел то, что искал: круглый тоннель, забитый калеками. Тусклое золотое свечение, наполнявшее коридор, обрисовывало все их увечья со сверкающей изощренностью.

У того не хватало руки, у того ноги, носа, глаза. Кое у кого все органы были на месте, но уже не надолго. Некоторые явились не за тем, чтобы получить недостающую ногу, но чтобы лишиться второй. Многие пришли с палатками, спальными мешками и стульями. Неровная очередь все время ворчала. Ворчала, беспокойно ерзала и снова ворчала. Каждый отворачивался от света, даже незрячий. Почему-то увечные выглядели нормальнее, чем целые люди.

Шадрах подошел к первому попавшемуся калеке — маленькому дедку в полинялом зеленом костюме, который устроился на подносе с колесиками, выпустив пустые штанины вперед. Седая борода подчеркивала широкие скулы и большие глаза водянисто-голубоватого цвета. Скелету старичка был деликатный, как у певчего дрозда. Мужчина опустился рядом на колени.

— Нездешний, да? — спросил дедок.

— Раньше был. А что, теперь везде так? На всех уровнях?

— Долго же тебя где-то носило, — ответил старик. — Не так, а хуже. Чем ниже, тем хуже.

— А очередь куда, в банк органов?

Собеседник склонил голову набок, задумался и произнес:

— Ну.

Мужчина поднялся.

— И долго ждать?

— Скажи лучше, долго стоять?

— Ладно, долго стоять?

— А столько же, сколько и ждать, — гоготнул дед.

Шадрах наклонился и влепил ему пощечину.

— Долго стоять?

Старик передернулся, расширил глаза.

— Очередь — четыре мили, — ответил он, сглотнув слезы.

— Четыре мили?! Это же на несколько дней. У меня и часа-то нет.

— Торопишься сдать? — Дед жадно уставился на ноги молодого мужчины. — А то, если хочешь, я за тебя подежурю. Вместе пойдем…

Это было последнее, что услышал Шадрах, прежде чем устремиться в тоннель, выставив перед собой бляху и пистолет — личные талисманы против мрака.

Поначалу все шло неплохо: люди шарахались от оружия, или от бляхи, или от сердитого взгляда, — можно было подумать, что между местом в цепочке и силой сопротивления существовала обратная связь. Однако чем ближе к голове очереди, тем плотнее теснились ожидающие и тем неохотней они уступали дорогу неизвестному выскочке. Шадраха толкали, хватали за рукава со злостью, накопившейся в отсутствие утраченной плоти. Дошло до того, что мужчине пришлось палить из пистолета, чтобы заставить их посторониться. Мамаша с ребенком на руках принялась кричать, но Шадрах вытащил голову Иоанна Крестителя и сунул ей под нос; голова завизжала в ответ, и женщина завопила уже совсем по другой причине. Высокий одноглазый силач, вообразивший себя борцом, попытался было встать на пути, но тут же очутился на полу, зажимая свои яйца. В очереди, к изумлению Шадраха, попались и сурикаты. Чтобы сбить их с толку, мужчина снова достал Иоанна:

— Ему нужно тело, срочно!

В воздухе все резче пахло мочой и потом; Шадраха мало-помалу пробирала клаустрофобия. Он молотил кулаками по вражеской многолапой твари, он кричал и пинался, медленно продираясь вперед, чувствуя, что тонет, и вот, когда мужчина понял, что больше не вынесет, в этот самый миг тоннель выплюнул его в приемную банка органов.