— Хорошо, капитан, — сказал худенький матрос, улыбаясь от уха до уха тридцатью двумя зубами цвета слоновой кости, — хорошо, капитан!

Он знал по-французски всего два слова, кстати, по-английски тоже. На каком языке он говорил, я не выяснил до конца плавания, хотя знал активно восемь языков. Он готов был делать все, что ему показывали, и невпопад. Единственно, чему он научился за время рейса, — вязать рыбацкий узел. И это до того его потрясло, что он стал сам себе говорить: «Хорошо, капитан!» И вязал все, что попадалось под руки, включая канаты толщиной в руку.

Любопытнее других оказался радист — он умел лишь нажимать на кнопки магнитофона и делал это мастерски — круглые сутки на корабле вопили новоявленные «битлы» вперемежку с траурным маршем Шопена в исполнении духового оркестра эскимосов Аляски. Кажется, их этому научили американские летчики с военной базы. Траурный марш импонировал радисту — ему отказала невеста, выйдя замуж за машиниста. Он разуверился в счастье, за бешеную плату позволил исколоть себя разноцветной тушью (надписи весьма пессимистического содержания) и не ждал от жизни ничего светлого.

Восемь человек команды из тринадцати стояли на помпах, которые по странной прихоти не выходили из строя и перекачивали воду из моря в море.

Тонуть мы начали на второй день. Радист уронил бобину от магнитофона с записью джазовой музыки в незадраенный трюм. Он полез за бобиной и сорвался с трапа.

Мы стояли с капитаном Виктором Марселем на мостике. Он смотрел вдаль, я тоже; возможно, он что-то и видел за бескрайним горизонтом, я ничего не видел. Был полнейший штиль, от жары даже вода казалась расплавленной. Волны поднимало лишь наше корыто, точно вокруг нас, как дельфины, резвилось не меньше сотни морских буксиров.

Появился худощавый матрос и произнес единственную фразу, которую он знал:

— Хорошо, капитан!

И как-то кисло улыбнулся, что даже я догадался, что ему совсем не хорошо, а даже плохо.

— Что он сказал, переведи, — приказал капитан рулевому.

Рулевой посмотрел на матроса и перевел:

— Он говорит, что человек за бортом в трюме.

Перевод оказался удивительно точным — радист, сорвавшись с трапа, не сломал себе шею лишь потому, что упал в воду, которой в трюме было как в хорошем бассейне, и плавал там, как мышь в бочке с пивом, при этом умудряясь орать так, что заглушал шум дизелей и рев медных труб эскимосов с Аляски, самозабвенно исполнявших траурный марш Шопена.

Когда радиста вытащили на палубу, он заорал на весь мир:

— Спасайтесь! Мы тонем!

…Самым занятным оказалось то, что мы не могли дать «SOS» — радист разбирался в аппаратуре не больше, чем бедуин в теории относительности.

— Торопиться некуда, — сказал капитан. — Пусть побегают…

— Они садятся в лодки, — сказал я, испытывая невероятное желание присоединиться к команде.

— Пусть садятся, — ответил капитан Марсель. — Для того чтобы покинуть тонущее судно, нужно прежде спустить шлюпки на воду, а этого они делать не умеют.

— Не понимаю, — взорвался я. — Зачем же вы набрали такую команду?

— Деньги платит хозяин, — сказал Марсель, — а подонки стоят намного дешевле, чем настоящие моряки.

— А вы-то куда глядели? Зачем согласились идти в море?

— У меня больная дочь, — ответил капитан. Он вздохнул, посмотрел куда-то вдаль, потом продолжил: — Я же говорю, что иногда не нужно торопиться. Видите, обормоты вылезают из спасательных шлюпок. Сейчас они прибегут сюда… Идите в каюту, мне необходимо с ними побеседовать, как отцу с блудными сыновьями.

К сожалению, я не послушался доброго совета капитана и поторопился — пошел в радиорубку. Наступили три минуты молчания. Я включил передатчик, взялся за телеграфный ключ, слава богу, сигналы бедствия самые простые. Местонахождение нашей посудины я установил на капитанском мостике.

Авианосец жил механической жизнью, это был чудовищный автомат, начиненный тысячами баррелей нефти, мазута и горами взрывчатки. Возможно, где-то в его стальном брюхе спала и атомная боеголовка, способная поднять на сотню миль океан в воздух. Плавучий плацдарм смерти. В воздух через минутные интервалы взлетали «ангелы смерти» — реактивные самолеты. Оставляя за собой дорожку дыма, с ревом набирали высоту и маленькими, безобидными чайками уходили в сторону берега во Вьетнам, Лаос или Камбоджу, чтоб сеять уничтожение, страдания и ненависть.

С кормы взметнулась в небо красная ракета; огромная, как два футбольных поля, палуба, покрытая каучуком, чтобы сокращать пробег самолета при посадке, опустела. Низко, почти касаясь гребня волн, приближалась машина, она из последних сил оторвалась от воды и упала на палубу. Резиновые тросы, как мальчишеские рогатки, затормозили ее. Она была подбита, как птица, царапала крылом палубу, крыло отвалилось, и только чудом самолет не капотировал. Он застыл на самом краю полосы, если можно так называть палубу. Самолет горел… И откуда-то из щелей муравьями посыпались люди. Забили фонтаны пены огнетушителей, люди облепили самолет, вытащили недвижимого летчика. И вот уже аварийный кран зацепил, как муху, машину и сбросил за борт. И через несколько секунд за кормой рвануло… Все. И за океан другой самолет повезет оцинкованный гроб, его выгрузят на аэродроме в Вашингтоне, накроют звездно-полосатым флагом, точно таким же, какой развевался над авианосцем.

В суматохе про меня забыли. Я стоял, прижавшись к какой-то стойке, подавленный увиденным, чувствуя себя инородным телом в страшном механизме антиджунглей, и я чувствовал, как во мне тоже растет протест и ненависть к этим ребятам, что без суеты, невероятно деловито, точно в самой страшной сказке Гофмана, творили что-то черное и загадочное.

Кто они, эти парни, одетые в робу? Неужели у них не было детства, человеческих радостей, любви, матерей, или они никогда не забирались под куст сирени, не ловили на удочки рыб, не слышали, как старый негр играет на банджо, не ласкали детей? Кто они и зачем они здесь, зачем превратились в бездумных автоматов? Чью страшную волю исполняют, потеряв свои индивидуальности, став на одно лицо, как арестанты или детективы в штатском?

Трое отошли в сторонку, достали сигареты. Их лица были потными, руки тряслись. Нет, они чувствовали боль, усталость, страх… И пожалуй, больше ничего.

Меня взяли за локоть, повели к трапу, я спустился внутрь стального чудовища, точно под землю до слоя Мохоровичича. Все звуки угасли, только слышались по стальным коридорам удары подковок на буцах. Меня вели, вели переходами, потом втолкнули в стальную комнату, где стояли привинченный к полу стол и два табурета. Под потолком светился матовый плафон под толстой стальной сеткой. Я остался один.

Итак, меня сняли с каучуковоза. Одного. Капитан отказался от помощи, да и военный корабль под флагом США не собирался спасать ржавое корыто — они примчались лишь за мной. Я это моментально понял. Капитан Виктор Марсель пожал мне руку и неожиданно почему-то подмигнул. Кажется, ом понял, что я влип. Морской волк делал вид, что удивлен присутствием на борту пассажира. Но его игра была шита белыми нитками — янки точно знали, что на каучуковозе находится тот, кто им требуется. Каким образом они об этом узнали — в порт мы с Клер пришли вдвоем, без хвоста?

Открылась дверь. Вошел человек. Небольшого роста, с блестящим черепом, с янтарными глазами… Портрет американского разведчика, описанный Пройдохой Ке. Он был в форме полковника армии США. Вот, оказывается, кто отправлял контрабандное золото с острова, захваченного китайскими националистами, потом присутствовал на совещании в Макао… Птица высокого полета. Политик и бизнесмен, разведчик и контрабандист.

— Вы меня знаете, — сказал он с порога и сел на свободный табурет. — Нам нет смысла играть втемную. Вы не испытываете ко мне симпатии, она мне и не требуется.

— Кто вы такой?

— Зовите меня Самуэлем. Задали вы нам работы. Чтобы изъять фотокопии, стоило много долларов.