Шухов не смог разжать рук сразу. Покрытые темным налетом присосавшегося гнуса пальцы пришлось выворачивать, освобождая от лесины. Шест упал, а пальцы оставались скрюченными судорогой.

— Иди к ручью.

— Где вода? — спросил Семен.

Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:

— Дисанги, сними фуражку…

Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслаждения. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.

Потом инспектор умылся и невольно посмотрел в сторону Хребтовой. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг уловил яркий просверк где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.

«Показалось? — спросил он себя и остановился. — А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там — наблюдатель? Тогда кого он выискивает?»

Настроение инспектора, и без того не очень бодрое от пережитого за последние сутки, испортилось еще больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал, нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, не было. Сопка оставалась однотонно зеленой и пустынной. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему тот мгновенный блеск, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в древнем охотничьем балагане — приземистой обросшей мхом избенке с плоской дерновой крышей.

«Прежде всего, — подумал Семен, — надо поинтересоваться, не заходил ли кто из незнакомых или нездешних промысловиков к Антону. А там — действовать по обстоятельствам. Жаль, могу парню охоту испортить».

— Так я иду, Дисанги.

— У меня все есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.

— С легким, с нелегким… Надо, Дисанги…

— Надо, начальник, надо, — закивал тот, не открывая глаз.

«Совсем сломался старик… — вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. — Ну а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели бы, словно вороны… Кстати, не упустить из виду и настоящее таежное воронье — оно-то всегда слетается на поживу. Ведь не станет браконьер возиться с тушами! Бросит он тушу. Срубит панты — и дальше. Может, возьмет малость, подкоптит. А так некогда и не к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса! Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут меня на след».

И, довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, инспектор поправил на плече карабин и бодро зашагал в чащу.

Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется до балагана Антона лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова инспектор не надеялся — парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу. Но, как говорил Федор, судя по артельной добыче Комолова, из него вышел бы хороший охотник, да вот решил Антон уехать в город учиться.

Стеша тоже считала, мол, Комолов парень способный к математике, но слишком увлекающийся. Антон учился в классе, где классным руководителем была жена Семена — Степанида Кондратьевна.

Было еще совсем светло, солнце висело меж двух увалов, словно специально для Семена продлив день, когда инспектор вышел к летней избушке. Выглядела она дряхлой и почти заброшенной. И внутри царил тот же неприятный беспорядок, который вызвал во флотском человеке Шухове предубеждение к обитателю.

Антона в избушке не оказалось. Но чайник на столе был почти горячий, и, несмотря на усталость, Семен Васильевич решился добраться до ближайшей сидьбы у солонца. Сидьба, судя по карте, находилась соблазнительно близко, а время не такое позднее, чтоб своим появлением у солонца он мог сорвать ночную охоту.

Оставив котомку и плащ в избушке, Семен Васильевич налегке отправился к узкому распадку по гальке почти пересохшего ручья. Сумерки копились только по чащобам, а золотой свет зари сиял в поднебесье. Гнус пропал, дышалось легко и свободно. Сильнее запахли травы, потому что царило безветрие. В тишине слышался мелодичный перезвон струй на перекате ручейка.

Хватаясь за ветви кустов, Семен Васильевич быстро поднялся метров на десять, не особенно заботясь о том, что сучья трещали, а из-под ног то и дело срывалась и с перестуком скатывалась вниз каменная мелочь.

Удар в спину был так силен, что перехватило дыхание. Точно хоккейной клюшкой стукнули со всего маху. И тут же раздался звук выстрела. Семен припал к каменной стене, чтобы не потерять равновесия и не завалиться навзничь.

«Ранен!» — вспыхнуло в сознании.

Инспектор замер, словно в ожидании второго выстрела. Пятно тупой боли в спине растекалось и немело. Удивительно горячей струей текла к пояснице кровь.

«Сползти вниз! Вниз… — приказал себе Шухов. — Упаду — разобьюсь».

Семен начал то ли сползать, то ли скользить на дно распадка. Сучья и камни в кровь раздирали пальцы, но боли не было, как и в спине…

«Все… Это все… — торопливо, как бы боясь опоздать, подумал Семен. — Быть не может! Нет!»

Он хотел сказать это «нет!» вслух, громко, но онемевшие губы не послушались, а язык распух. Голова Семена против воли свалилась на бок и назад. Последним усилием он подтянул ее, тяжелую, точно набитую дробью, и уронил лицо на камни.

«Почему?.. Зачем?.. Кто?..» — проплыло в сознании, и оно затуманилось, померкло.

«Вот, дружок Антоша, пришла тебе пора платить по счету. Хватит, поиграли. Мне бы еще недельку выкроить! Иначе не уйти», — подумал Гришуня, проворно одолевая скальный взлобок. Кряжистый, но увертливый Гришуня осторожно вошел в лабиринт высоких кустов чертова перца, и ни единая сухая ветка не хрустнула под его ногами, обутыми в сыромятные олочи. Не касаясь колючих ветвей, Гришуня отыскал прогал в листве и устроился около. Меж лапчатых листьев хорошо просматривался недалекий склон, поросший пальмовидной аралией и пышной лещиной, у которого притулился балаган Комолова. Сам Антошка, видимо, отсыпался после удачной ночной охоты. Вернулся он давно, и пора бы ему подниматься, чтоб варить еще одни панты.

Конечно, Шалашову ничего не стоило спуститься к балагану и разбудить Антошку. Только сначала нужно присмотреться, примериться к человеку, который тебе нужен. Так учил папаня, а он всегда знал, что делать, и в людях ошибался редко.

«Чтоб повадки узнать, человека надо подсмотреть наедине с собой. Тут он у тебя что букашка на ладони. Среди людей человек самим собой не бывает. Он, будто тигра в цирке, и сквозь огонь прыгнуть может, хотя этакое всему его естеству противно», — наставительно говорил папаня и расценивал свои советы на вес золота. Сам папаня, благополучно взяв с «боговой» тайги круглую денежку на безбедное существование, купил домик на окраине крайцентра и лакомился жизнью с шелковой сорокалетней вдовицей, хотя ему перевалило за семьдесят. Сыновей у старика было четверо, да трое пошли по своей стезе, а поскребыш Гришуня притулился около. В молодости, которая пришлась на двадцатые годы, старик держался старообрядческих обычаев, а потом плюнул на бога и подался в дебри, сообразив, что тайга осталась единственным местом, где еще возможно схватить фарт за чуб. И схватил, да с Гришунькой делиться не пожелал, но на таежную науку не скупился и советами оделял щедро. Все, что хотел Гришуня в свои сорок лет, — это чтоб обильная житуха без хлопот пришла к нему не в шестьдесят, как к папане, а вот сейчас, теперь. Тут папаня тоже не отказал в наставлении.

— Что ж, — разглаживая едва тронутую сединой бороду, сощурился Прохор. — Рискни.

— Вы же, папаня, тоже не без риска шли.

— Тогда цена была мала. А теперь взлетела до небес. И мне, значит, четвертушку выделишь…