— Иди, иди… — Звук собственного голоса помог Федору справиться с волнением, и он сказал негромко, почти ласково.

Стеша не обратила внимания на разговор егеря с Антоном. Она считала, что все давным-давно ясно, обговорено и разобрано.

Однако Комолов понял всю нарочитую фальшь ласкового тона и, усмехнувшись, поднялся. Он не дошел до егеря шага три и остановился так, чтоб Стеше было хорошо видно их обоих.

Федор повернул карабин с открытым затвором к Антону:

— Ну?

Антон опустил взгляд и, колупнув носком олочи землю, буркнул:

— Ваша… Нечаянно совсем, правда… Взял посмотреть, а тут вы и вошли…

— Верю.

Быстро глянув егерю в глаза, Антон переспросил:

— Верите?

— Да. Верю. — И, обратившись к Стеше, сказал: — Степанида Кондратьевна, нам в распадочек сходить надо. Чайку-то вы опять согрейте…

— Конечно, конечно… Только, Федор, пожалуйста, никаких вольностей.

— Что вы! Я помню о достоинстве, — отозвался егерь и добавил тихо, обращаясь к Антону: — Лопатку возьми.

— Я… — заикнулся Комолов.

— Бери… и идем, — очень спокойно сказал Федор. И пока парень, войдя в балаган, искал инструмент, тщательно осмотрел разбитые, расползшиеся по шву олочи, которые валялись у входа.

Когда Антон с саперной лопаткой в руке вышел из балагана, Федор, не говоря больше ни слова, двинулся в сторону распадка почти той же дорогой, что и Семен в тот злополучный вечер.

Стеша поглядела им вслед. Будучи крепко уверенной в Федоре и отметив про себя, что оружия мужчины не взяли, она успокоилась совсем, вздохнула:

— Все-таки странные… немного люди, эти таежники…

И не оглядываясь, Федор чувствовал, как Антон, неохотно пошаркивая, следует за ним.

Антон был твердо уверен в своем служении другу. Он знал, что его ждет, потому и желал, чтобы скорее бы наставало время, когда он признается и снимет какие бы то ни было подозрения с Гришуни. И вот он признался, а легкости в душе не ощущал. Пусто как-то. Даже все любимое в тайге будто бы отстранилось, и он не чувствовал привычного отзвука в сердце в ответ на пошум ветра в вершинах. Не слышал, как кедры ворчат, а осины цокают, ели посвистывают под ветром; а ведь любой кедр по-своему ворчит, любая осина цокает сама по себе, и сама по себе секретничает наушница-лиственница.

«Вот сейчас придем к месту, где прикопан Шухов, достанем его, и все это кончится», — думал Антон, не отдавая себе отчета в том, что же такое «это все» и почему оно должно кончиться и как.

Селевой поток в распадке иссяк. Обнажилось разноцветное дно. Хилая взбаламученная струя текла вдоль отбойного берега.

— Здесь, — сказал Комолов. — Вот тут, — подтвердил он, окинув взглядом крутой берег и увидев на краю его приметную елку с яркими оконечьями молодых побегов.

— Копай.

Егерь придирчиво осматривал не очень-то крутой склон, надеясь ухватиться взглядом за какую-либо примету, которую мог оставить раненый человек. Но не увидел.

«Должна быть, — убежденно сказал он сам себе. — Непременно есть».

Егерь стал карабкаться вверх по приглаженному ливнем склону, осматривая прошлогоднюю пожухлую травяную ветошь и редкие на каменистом отвале зеленые стебли.

— Если бы не ливень… — бормотал Федор. Он слышал позади себя скрежет гальки о сталь и не хотел оборачиваться. Не мог себя заставить сделать это.

Федор поднялся выше, к кусту бересклета, который чудом держался малой толикой своих корней за почву, стал осматривать каждую ветку. Нашел две сломанные, с задирами, так не могли их повредить ни потоки воды, ни ветер. Тогда егерь обернулся, но стал смотреть не вниз, а поверху и отыскал глазами старую липу. Зев лаза у ее корней был хорошо виден отсюда. И ни единая ветка по прямой не застила его.

— На этом месте или чуть выше по нему и ударили… Значит, ударили. В выводах, общественный инспектор, следует быть поосторожнее. А вот вешку вбить здесь надо и веточки бересклета огородить. Так Семен Васильевич говорил, — бормотал Федор.

Выше по склону егерь не нашел ни на траве, ни на кустах других таких характерных изломов. Выйдя из распадка, Зимогоров нарубил вешек и поставил их там, где, ему казалось, было необходимо. И лишь тогда спустился к Антону.

Жуть обуревала Антона. Необъяснимое для него исчезновение тела, которое они с Гришуней прикопали вот здесь, на этом самом месте, было куда страшнее, чем если бы Комолов наткнулся на инспектора, убитого случайно Гришуней. Ведь Антон ни на мгновение не сомневался в искренности Шалашова. Одно слово — тайга! И Комолов с ожесточением врывался в землю, чтоб найти Шухова, освободиться от суеверного ужаса, который скапливался в его душе. Котлован расширялся, но ни обрывка одежды, ни оружия, ни пуговицы хотя бы не находил Комолов.

«Не воскрес же он в самом деле… — твердил про себя Антон, разгребая лопаткой гальку. — Вот мой отец сгинул в тайге двенадцать лет назад. Говорят, будто и не искали толком…»

Антон давно скинул ватник и, раскрасневшись, обливаясь потом, продолжал копать с каким-то остервенением, не давая себе ни минуты передышки. Увидев егеря, Комолов растерянно взглянул на него, шмыгнул носом и еще яростнее принялся выкидывать землю из траншеи.

Федор спросил еще раз:

— Ты точно помнишь место?

— Да, — отозвался Антон, не глядя на егеря. — Вон елка молодая. На той стороне. А на этой бересклет. Все сходится… Я ведь от зверей его прикопал.

Котлован, вырытый Антоном, достиг метров трех в диаметре. На дно просочилась вода, потому что текущий рядом ручей оказался выше уровня ямы.

— Карабин с ним остался? — спросил Федор.

— С ним. Зачем он мне нужен?

— Если ты с повинной решил идти, к чему оружие зарывать?

— Не знаю…

— Ты точно помнишь место? — Федор с минуты на минуту становился спокойнее. Выдержанность, о которой всегда напоминал ему прежде Семен Васильевич, приходила сама собой, по мере того, как поиски Комолова делались все бесполезнее, а парень растеряннее. Однако Зимогоров хотел исключить всякую возможность ошибки. И одновременно в душе его копилась радость. Ведь если они не найдут тела инспектора, то он жив? Ранен, может быть, крепко ранен, но уполз в тайгу, притаился…

Федор не отрываясь смотрел на растерянно стоявшего на дне котлована Антона.

— Может, медведь откопал? — спросил Комолов.

«А к чему карабин было засыпать? Может быть, решение пойти с повинной пришло позднее? Парень на такой вопрос не ответит… Не по зубам тебе это дело, общественный инспектор. Вот Семен Васильевич, тот разобрался бы. Сколько мы с ним ходили… Подожди, Федор. А ты постарайся думать так, словно Семен Васильевич рядом. О чем бы он спросил и как спросил, коли усомнился… в собственной гибели? Да подожди ты, — осерчал Федор сам на себя. — Ты ж, егерь, в мыслях не допускаешь, будто твой друг мертв! Ну и спрашивай, словно о другом. О чем? А вот…» И Зимогоров спросил:

— И карабин медведь взял?

— Никто не брал карабина. Это точно.

— А где он?

— Чего ко мне пристали? Я признался! Ведь ты… этот, как… общественный инспектор, ну и бери меня. Сажай.

— Много хочешь, — сказал Федор.

— Чего, чего? Я — много?..

— Вот именно — много хочешь!

— Не понимаю…

— Вы глубоко закопали?

— Только присыпали. — Комолов выпрямился в траншее, доходившей ему до пояса, и поднял усыпанное бисером пота лицо. Глянул настороженно на Федора снизу вверх.

— Почему «вы»? Я один был. Слышишь, один!

— Ну просто я вежливо, на «вы», обратился, — прищурился Зимогоров. «А олочи чужие не с бухты-барахты появились в балагане. Бывал кто-то у Комолова, но говорить он не хочет. Или не придает значения случайному посетителю?»

И егерь спросил:

— Скажи, кто у тебя за время охоты бывал?

— Бросьте вы!

— Как бы не так? А олочи чьи?

— А олочи…

— За такое вранье мамку твою попросить стоит, чтоб ремнем поучила, а сажать рано. Так чьи олочи?

— Ну… Забрел какой-то научный работник… При чем тут честный человек? Он знать ничего не знает.