— В госпиталь почему не лег?

Протасов молчит. Лейтенант продолжает:

— Ну и ладно… Давай ближе к делу. Что «языка» взяли, знаешь? А о готовящемся десанте? Пленный показывает: в протоках сосредоточено до семидесяти лодок. Если на каждой пойдет только по пять человек, это уже триста пятьдесят десантников.

— Отобьемся.

— Пленный показывает, что десантники еще не прибыли и лодки охраняются небольшими силами.

— Ну! — Протасов смотрит в глаза Грачу, напряженно ждет.

— Мы решили сделать вылазку этой ночью, разгромить пост, увести лодки или подорвать их.

Протасов закуривает, пуская дым в низкий потолок.

— А начальство как, одобряет?

— К нам выехал военный комиссар отряда товарищ Бабин…

Полуторка из отряда появляется только к десяти. В кузове на ящиках с гранатами и патронами сидят восемь пограничников — отделение из маневренной группы — с одним станковым пулеметом.

— Это не просто отделение, — говорит комиссар, выслушав рапорт. — Это те ребята, которые участвовали в вылазке Гореватого. Слышали? Так вот, это они увели у врага две пушки со снарядами…

Батальонный комиссар Бабин — плотно сбитый человек с широкими рабочими руками и уверенными манерами хозяина — быстро шагает к заставе, кидая через плечо вопросы:

— Что местное население? Сколько раненых? Как сегодня противник?..

— Противник ведет себя тихо, — отвечает Грач, радуясь словам Бабина. Прибытие отделения может означать только одно — одобрение плана вылазки.

Бабин быстро входит в канцелярию заставы, садится на койку, с любопытством пробует ее скрипучую упругость.

— Докладывайте, только по порядку…

Через четверть часа он удовлетворенно откидывается от карты и говорит то, что больше всего хотели услышать от него и лейтенант Грач и мичман Протасов.

— Первые атаки мы отбили. Но будут и вторые, и десятые будут. Пока не отобьем у противника саму охоту к атакам. Прежде мы боролись за тишину на границе с помощью выдержки. Теперь отвадить противника мы можем только решительными мерами. Пусть он боится наших десантов. За око — два ока! Так нас учили?..

Комиссар говорит медленно, уверенно, с назидательными нотками в голосе:

— Начальник отряда подполковник Карачев просил передать, что он в вас уверен, не подведете. Пограничники всегда начеку, для пограничников тишина полна звуков. Уж как тиха была ночь на двадцать второе, а не обманула. Все десанты были сброшены в Дунай, врагу не удалось захватить ни пяди советской земли…

Он с упоением вспоминает о последней мирной ночи, о первой победе. Обостренным чутьем человека, привыкшего предвидеть смутные движения людских душ, он понимает, что воспоминания о расстрелянной тишине станут всеобщей горечью, на которой вызреет так необходимая на войне беспощадная ненависть к врагу, что воспоминания о первой победе поддержат моральный дух в случае поражения.

Теперь мичман Протасов слушает и не слушает комиссара. Из головы не выходят Даяна и слова деда Ивана. Наконец он не выдерживает, и, спросив у Бабина разрешения, выходит и решительно направляется к мальчишкам, что плещутся у колодца.

— А скажите-ка, воины, кто знает Даяну?

Мальчишки переглядываются, хихикают. И от этого их смеха сжимается в нем все, и он понимает, каково ей теперь — не девке, не бабе, не мужней жене.

— А ну, кто самый быстрый? Чтоб сейчас же Даяна была тут.

Он с удовольствием ополаскивается у колодца и неторопливо идет к заставе. И уже у ворот слышит за спиной задыхающийся голосок:

— Дядь, Даянка не идет…

— Как это не идет? Где она?

— Вон за плетнем.

Даяна, опустив голову, исподлобья глядит на мичмана.

— Прежде ты сам меня искал, — обиженно говорит она.

— Прежде не было войны. И вообще ты эти дамские штучки брось. Ты мне жена, запомни и всем скажи.

— Пожалел?

— Дура ты! — сердито говорит он. И прижимает ее голову к своему кителю. И слышит частые, безутешные, почти детские всхлипывания.

— Не до меня… тебе.

— Ты погоди, я отпрошусь…

Он отстраняет ее, быстро идет, почти бежит вдоль плетня. У ворот заставы едва не сбивает с ног нивесть откуда вынырнувшего деда Ивана.

— Ну как?

— Десять.

— Чего — десять?

— Поговорка такая, — улыбается Протасов. — Ты, дед, погляди за Даяной, чтоб не ушла.

— А кто ты ей? Родня — хвост загня? Ты — по закону, тогда она куда хошь за тобой.

— Не до свадеб теперь.

— Бог с ней, со свадьбой. В другой раз на свадьбе погуляем. А ты распишись пока, чтоб поверила девка. И чтоб документа у нее была. Вдруг дитё, а?..

Расписываться Протасову кажется не менее важным и долгим делом, чем играть свадьбу. И дед понимает его сомнения.

— Расписаться — дело нехитрое, — говорит он. — Я тебе враз председателя сельсовета доставлю, с книгами и печатями. В пять минут оженим.

— Доставай! — радостно кричит Протасов. — Золотой ты мой дед, давай председателя, тащи его сюда…

Но отлучиться ему больше не удается. Батальонный комиссар Бабин пожелал сам осмотреть местность. В сопровождении Грача и Протасова он ходил от одного НП до другого. Когда солнце стало тонуть в закатной дымке, Бабин пошел на катер, осмотрел крупнокалиберный ДШК на палубе и «максим» на корме, пристроенный на самодельной деревянной раме, похвалил за находчивость. Потом протиснулся в каюту, разложил карту и снова начал обсуждать план операции. Было решено: как стемнеет, бечевой — чтоб тихо — протащить катер повыше, откуда струя течения сама уносила к другому берегу. А в три часа, когда ночь перед рассветом особенно темна, а сон особенно крепок, ударить по вражескому пикету всеми огневыми средствами и быстро форсировать реку.

— Пора отвадить фашистов от десантов, — говорил на прощание комиссар, пожимая всем руки. — И связь, связь постоянно. Если увязнете, поможем бронекатерами…

Никто не знает своей судьбы на войне — ни солдат, ни генерал. Кажется, все расписывается как по нотам, продумывается каждый шаг — и свой, и противника. Но можно ли все предусмотреть? Когда всходит кроваво первая ракета, когда первая трасса перечеркивает ночь и первый взрыв огненным вздохом раскидывает кусты, с этого момента зачастую начинает осуществляться другой, непредусмотренный план, успех которого зависит не только от замыслов сторон, но и от множества случайностей, и от меры солдатской злости, от гибкости командиров, от того, насколько быстро они оценивают обстановку, насколько смело вносят поправки в свои собственные расчеты.

Ни лейтенант Грач, ни мичман Протасов еще не знали этой истины войны. Они еще жили в счастливом сознании незыблемости, неизменности военной теории. Но, может, это голос пращуров, столько раз вызволявших русскую землю из беды, звал их к рассудительности, пока она была возможна, и требовал при необходимости, не рассуждая, кидаться навстречу смертельной опасности. Так было два дня назад, когда фанерный катер ринулся на бронированные борта монитора. Так вышло и теперь, когда к полуночи стало ясно, что враг в своем стремлении усыпить бдительность пограничников сам потерял осторожность. Ракеты, которые еще вчера то и дело чертили небо, сегодня взлетали лишь изредка, ненадолго тормоша ночь.

И тогда родился новый план…

Лейтенант Грач лежит на пологом склоне, чувствуя сквозь гимнастерку холод чужой земли. Он знает этот берег не хуже, чем свой: тысячу раз ощупывал его в бинокль. Знает, что за тем кустом, темнеющим впереди, берег круто поднимается и упирается в задерненный бруствер пикета. Очень неуютно и беспокойно лежать тут, рядом с вражескими часовыми. В голову приходят фантастические предположения: а вдруг рассветет раньше времени? Хотя реальнее были ракеты, которые могли в любой момент зачастить, выхватить из темноты и берег, и эти кусты, за которыми теперь лежат пограничники, и лодки посреди реки. Тогда уж внезапности не будет. Тогда будет бой, тот самый, предусмотренный первым планом, которого теперь так не хотелось.