Они еще долго неслись через дворы, не разбирая дороги. Дина выдохлась первой.

— Всё, не могу больше! Тайм-аут!

Она согнулась пополам и перевела дыхание. Спешащие на службу прохожие мчались мимо и не обращали на них никакого внимания, и только маленькая девочка, которую, как на аркане, мать за руку тащила в детский сад, показала пальцем на Аню:

— Мам! Тетя-чучело! Мотри!

— Перестань.

— Ну мотри!

— Так нельзя говорить! Это некрасиво, так невоспитанные дети говорят!

— А как сказать, если тетя — чучело?

— Во-первых, не чучело, а пугало. Про чучело я тебе потом расскажу. А во-вторых, прекрати глазеть на нее. Человек болен!

— А человек мене улыбнулся!

— Ты тоже улыбнись и пройди мимо, как делают воспитанные девочки. Господи, ну что за ребенок такой?

Аня проводила взглядом хорошенькую улыбавшуюся ей девочку и снова посмотрела на Дину.

— Нас хватились в клинике.

— Я уже поняла, — ответила та. — Бросились к бабке, и та догадалась, кого выпустила поутру…

— Точно.

— Ладно, бог с ними. Ты мне лучше скажи, как мы с тобой без копейки доберемся до Москвы? А документы? Нас в таком виде примут за цыганок или бомжих и обязательно привяжутся с проверкой документов.

Аня сжала в кулачках растянутые манжеты длинных рукавов и, задумавшись, присела на полусырое сидение детской дворовой карусельки. Дина смотрела на нее с жалостью: девчонка-воробей, попавшая в передрягу, забитая и растерянная.

— Я домой хочу! — прошептала Аня закоченевшими на ветру губами.

Дина невольно уселась рядом и обняла ее, чтобы хоть немного согреть. Она уже почти жалела, что согласилась взять Кассандрушку в спутницы. Но теперь сокрушаться было уже поздно.

— А где у тебя дом, Анюта?

— Я не Анюта.

— Извини. Аня.

— Да и не Аня я. Это меня здесь так зовут — Аня… Меня звать Айшет. Я по-русски хорошо говорю, потому что давно здесь живу. У меня дома сейчас тепло еще, хорошо! — она прикрыла глаза, мечтательно улыбаясь своим воспоминаниям.

— А почему ты уехала оттуда? Учиться?

Лицо Ани потеряло улыбку, стало каменным, а затем и вовсе ожесточилось.

— Учиться… — зло выплюнула она, сверкнув черными глазищами. — Прогнали меня, Дина. Совсем прогнали. Если вернусь — убьют.

— Кто прогнал и кто убьет?!

— Родители прогнали, а односельчане убьют. И родители по закону и слова не смогут сказать против…

— Что это, скажи на милость, за законы такие? Это что, средневековье?!

— Я школу заканчивала, восемь лет назад это было. Думала, в город поеду поступать на иностранные языки… На выпускной пошла, отец сказал — до девяти, не позже, — Аня вздохнула, хмуря темные брови; ей тяжко было вновь проигрывать события рассказа, но ни забыть, ни исправить их она не могла. — Я в без десяти девять взяла и побежала домой, отец у меня строгий. А тут ливень и молнии, страх один. Стою под козырьком у булочной и думаю — как так пробежать, чтобы молнией не убило? Или как переждать, чтобы отец не рассердился?

Дина покачала головой и покрепче прижала ее к себе.

— И вот к ступенькам подъезжает сын соседей на новой машине. Красивая машина была, прямо вся сверкала под дождем! «Садись, — говорит, — подвезу, а то простынешь!» Я отказываюсь: нехорошо, если кто увидит, что я с мужчиной в машине катаюсь, слухи плохие по селу пойдут, коситься на меня все будут…

Слушала Дина, и с каждым словом Ани ей казалось, что та вот-вот заговорит на родном языке. Речь Кассандрушки становилась все неразборчивее, откуда ни возьмись проступил сильный кавказский акцент. Но теперь все становилось на свои места — и экзотическая внешность, и нерешительность, и дикарство. Прожив столько лет в новых условиях, она так и не смогла избавиться от пут старых условностей.

— Уговорил он меня. В такую, мол, погоду все наши сплетницы по домам сидят, телевизор смотрят. Я села, а предчувствие плохое, ой плохое… Едем мы, и тут он возьми и сверни в другую сторону. «Ты, — говорит, — давно мне нравишься, я даже влюбился, хочу тебя в жены взять. Просто так твои родители мне тебя не отдадут из-за бедности, вот я тебя украду». Я стала плакать, уговаривать. Не хотела я замуж, и он сам мне не нравился совсем. Мне в город хотелось, учиться хотелось, жизнь посмотреть хотелось, а что хорошего у нас в селе замужние видят? В тридцать лет уже старухи. Просила его — останови, пожалуйста, открой дверь, я отсюда пешком дойду, только отпусти во имя аллаха. А он меня в аул к своим дальним родственникам отвез и к моим родителям сватать меня поехал… Тронуть не посмел. Ну а я оттуда сбежала, всю ночь шла и на другой день к обеду домой вернулась. Сказала — не пойду замуж. Отец сказал — опозорила семью. Плохими словами назвал, бил по лицу. Раньше никогда ни меня, ни братьев с сестрами не бил, а тут рассердился, нос мне разбил, врачи потом говорили — хрящ свернул, теперь видишь, нос немного набок…

— Вижу… — мрачно буркнула Дина, взглянув ей в лицо.

— Сильно бил… Но я все равно не согласилась. Тогда меня и выгнали в чем есть. Сказали на порог не возвращаться и прокляли. Только Лейла, старшая сестра, поверила, что я осталась чистая, но что она могла сделать перед родителями? Ее саму насильно замуж выдавали, она и слова поперек сказать не решалась. Зато для меня собрала немного моих вещей, свои деньги дала и на вокзал проводила. Так я сюда и приехала, но с тех пор так людей боюсь, что стала уметь заранее предусматривать их поступки и менять события. Училась тоже тут…

— На инязе?

— Нет, не получилось поступить. На биологию поступила. После учебы два года пробирки в одной биохимической лаборатории полоскала, а потом у меня совсем с головой плохо стало. Я уже всего теперь боюсь, хоть и знаю немного будущее. Было дело, хотела даже счеты с жизнью свести, такие у меня помрачения были…

Дина уронила взгляд на ее запястья, но сейчас они были плотно закрыты рукавами безобразного свитера.

— А теперь, — улыбнулась Аня, — теперь в Москве меня примут за шахидку. Скинхедам потеха будет над нерусью поглумиться…

— Мы что-нибудь придумаем, Айшет! Я тебя в обиду не дам…

— А что ты сама можешь, Дина? Нас прожевали и выплюнули, мы с тобой никто теперь. И не зови меня так, Аней зови. Айшет умерла. Не хочу больше помнить то, что помнила Айшет.

— Тебя просто-напросто нужно одеть по-европейски, и никому не придет в голову…

— Дина, для этого нужны деньги. А меня уже давно из съемной квартиры выставили, еще когда я в первый раз в дурке оказалась, после первой попытки самоубийства. Поэтому денег у меня нет. И ты здесь никогда не жила. Не на что нам с тобой надеяться.

— Тогда, Ань… может, я поеду одна, чтобы не мучить тебя?

— А я? Снова в сумасшедший дом?

— Там хотя бы тепло и кормят. Зима на носу. А я найду свою квартиру, вспомню, кто я и что, найду хорошего адвоката, приеду и заберу тебя оттуда.

— Я не могу больше в психушке… — прошептала Аня, стискивая кулачки и изо всех сил зажмуриваясь. — Я не могу больше пить эти таблетки, понимаешь? У меня все вены исколоты, как у наркоманки. Я не отличаю действительность от сна… Ты когда-нибудь видела горы, Дина?

— Не помню я…

— Горы, Дина, горы! И во-о-о-от такое небо, от вершин на западе до вершин на востоке, от гряды на севере до хребтов на юге! Высокое-высокое! Рябь облачков на нем, легкая рябь — и большой орел кружит там, где он уже совсем маленький, еле видимый глазу…

— Я понимаю, Ань, понимаю. Но не время для ностальгии. Нам с тобой сматываться надо отсюда, возьми себя в руки для рывка!

— Да, хорошо, прости.

Шумно выдохнув, Аня с отчаянной решимостью отерла слезы и резко поднялась на ноги.

— Вперед! Туда? Туда? Куда идем?

— У нас с тобой, пророчица ты моя, один выход теперь: автостоп.