«Что-то здесь неправильно, не так… — думала Аня, глядя в окно своей спальни. — Не звучит, будто фальшивая мелодия»…

Она безучастно наблюдала за палисадником во внутреннем дворике, где разгуливали три голубя и большая ворона. Голуби поглядывали на неприятную соседку опасливо и держались в стороне.

Старинные часы пробили полдень. Они висели в дальней комнате, в столовой, но их протяжное «дон-ц! дон-ц!» разнеслось на всю квартиру.

Ане вспомнился маятник этих часов — длинный, с подвеской в виде шара, на котором сидел забавный человечек и молился циферблату. Когда в доме стояла тишина, маятник слегка поскрипывал: «Скри-ип — скрип! Скри-ип — скрип!»

Ворона насторожилась и слегка припала грудью к земле, вращая головой в поисках угрозы.

Аня мысленно «превратила» маятник в большую черную дворнягу и «запустила» ту в палисадник. Ей хотелось, чтобы там сейчас была собака.

Голуби как ни в чем не бывало склевывали что-то с мокрой земли, но ворона ни с того ни с сего запрыгала к штакетнику, готовая улететь. Тяжелая и неповоротливая, она чувствовала себя куда увереннее в воздухе или на дереве.

Из кустов вышла понурая шавка. Теперь они стояли друг против друга — застывшая от удивления ворона и унылый, уставший от всего в этой жизни пес, всего-то раза в два больше самой вороны. Птица осмелела, завертела головой и замотала хвостом. Торопливости в ее движениях как не бывало. Она важно зашагала вдоль дорожки, насмешливо и с вызовом поглядывая на незваного гостя.

Что-то было неправильно и в рассказе домработницы Ирины. И в новой судьбе Ани, которую та себе не выбирала.

Женщина, похожая на Дину Сольвейго, как две капли воды, но с голосом противным и резким, расчувствовавшись, долго объясняла хозяйке, что стряслось и отчего та оказалась так далеко от Москвы.

— Знала бы, что так все повернется, я бы куда надо обратилась при первых же признаках вашего заболевания! — вздыхала она. — Так у меня голова — не Дом Советов. Знать бы, где упадешь…

И выходило, по словам Ирины, что пару лет назад на почве несчастной любви помрачился рассудок Аннушки Сергевны, да так, что застала ее однажды домработница, вернувшись пораньше, в красной от крови ванне с порезанными венами и стеклянными, совершенно безумными глазами, уставившимися в темноту оплетенного домашним плющом окна. Психиатрам из реабилитационного центра вроде бы даже удалось убедить несостоявшуюся самоубийцу не повторять прежнюю ошибку. Заштопанные руки зашили. И Аннушка Сергевна, по словам верной Ирины, с улыбкой признавала, мол, было бы еще из-за кого убиваться — помрачение просто нашло. А на самом деле болезнь притаилась и ждала своего часа, не спросившись ни докторов, ни пациентки.

— Если бы вы еще говорили, а то все молча, — сетовала Ирина. — А потом я вас снова в ванне застала. Хорошо, вы еще не успели себя вторично изуродовать…

И в больнице с Аней началось такое, что Ирине страшно было вспоминать.

— Вы себе другую жизнь придумали. Как будто жили в каком-то горном ауле и там вас похитил абрек. Вы замуж за него идти отказались, и родственники ваши вас прогнали. Это я вам рассказываю то, что вы навыдумывали, пока лежали под капельницами!

Положили Аню в хорошую частную клинику, где за нею был должный уход и присмотр. Ирина и поверить не могла, что из-за неудавшейся любви такое может произойти со взрослой современной женщиной.

— Красавицей и умницей! — особо отмечала она, качая головой. — У вас ведь не было отбоя от поклонников. А вы из-за какого-то, простите, ничтожества, альфонса… Не помните разве? Ну да, правильно. Доктор и сказал: вытеснение. Всё вы в своей личности поменяли: и биографию, и характер. И даже национальность…

Подлечившись, Аня вернулась домой веселой и бодрой. Годы, проведенные в воображаемом ауле среди гор, снова выветрились из памяти. Она попыталась даже вернуться к концертной деятельности, ведь была Аннушка Сергевна хоть и «широко известной в узких кругах», а все же талантливой певицей, и в наследство от родственников, коренных москвичей, ей досталась не только роскошная квартира в новом доме, но и немалые средства, которые она, будучи в здравом уме, планировала пустить на собственную «раскрутку». И когда все уже вроде бы наладилось, а дела пошли в гору, Аня бесследно исчезла после съемок первого в жизни музыкального клипа к своей композиции.

— Где только ни искали! Всю Москву подняли вверх тормашками! Больницы, вокзалы, аэропорты. Даже, простите, морги. Всё обзвонили и обегали — как в воду канула. Да, и в речках тоже искали. Уж столько утопленниц мне пришлось переглядеть — это в страшном сне такое не приснится! Мне теперь на каждом углу русалки эти с белыми глазами, как у мертвых рыб, мерещатся. Фу! Собачка ваша без вас затосковала и умерла…

— Остались ее фотоснимки? — спросила тогда Аня.

— Так вы же все фотки у себя на компьютере уничтожили. А фотоальбомы забрали с собой. Ну, может, у знакомых поспрашивать…

Аня задумалась. Не помнила она ничего из рассказанного Ириной и не верила, что устроена так примитивно, чтобы резать вены из-за неразделенных чувств, будто какой-нибудь неуравновешенный подросток. Но белые шрамы на запястьях свидетельствовали: это правда, это все правда. Вот только странными были те шрамы, как будто не вены вскрыть она хотела, а напрочь отрезать кисти.

— А Петровна ведь говорила мне: ты батюшку позови, может, в нее бес какой-нибудь помершей горянки вселился и мучает девчонку… Зря я не послушалась. Вот все это неверие виновато, как отучили в школе лоб крестить, так и всё!

Что-то не срасталось. Аня кинулась было на поиски сбежавшей Дины, однако Ира и домработница Цикуриных в два голоса убедили ее, что не было с нею никакой попутчицы. Тогда-то Аня и припомнила, как косились на нее люди, стоило ей заговорить с Диной в общественном месте. Одни только врачи в психушке относились к этому спокойно — ведь чего только ни доводилось им увидеть на своей нелегкой службе. А так… и кондукторша в трамвае, и Гоня-хакер, и дальнобойщик, и Дина-скандалистка, и Костя… Дина, Дина… А ведь Костя ее не знает! Странная история с этой Диной! Нужно как-то эту Дину отыскать, ведь, похоже, живет она неподалеку, если не в их же доме…

Сосредоточившись, Аня смогла вспомнить, как говорила она с доктором Мищуковым об убитом муже, полагая себя Диной. Как доктор мягко с нею соглашался, стараясь не разволновать. Как, «перемещаясь», Аня мнила себя то Диной (и видела Аню со стороны), то Аней (и тогда Дина обретала облик домработницы Ирины, только моложе лет на десять). Как потом Дина полностью обрела «собственную» жизнь и стала Аниной спутницей, а та даже не догадывалась, что общается с призраком собственного подсознания. А санитарка? Да, да, и санитарка, подсказавшая «Дине» ее имя и упомянувшая историю убийства жила только лишь в Аниной фантазии, как чокнутая графоманка Помидоркина и придурочный Гена со своим вечным «погадай, погадай, принцесска!»

Никто не убивал Дининого мужа. Его вообще не было в природе, как не было санитарки, Помидоркиной, Гены и самой Дины, как не было горного аула, похитителя, гневного отца Айшет и ее несчастных сестер.

Нет! Не могла Аня поверить в это! Дина — да, Дина была наваждением, и после объяснений все встало на свои места, все вспомнилось и прекратило быть. А вот жизнь на Кавказе из памяти уходить не хотела. Аня помнила каждую минутку своей жизни в поселке, у нее не было ни одного провала, как у нее-Дины. Вышедшая из воспаленного разума Дина попросту не могла иметь прошлого. Но разве может вполне логичное многолетнее прошлое влезть в сознание из ничего, как Аню пыталась убедить Ирина? Что-то в этом неверно…

Принцесса Турандот. Дух китаянки, вселившийся в правительницу и мстивший всем мужчинам за тяжкие обиды… А если и правда одержимость? Как все сложно…