Такого потрясения я еще не испытывала. Но что тут удивительного. Во-первых, разница во времени, от которой я еще не успела отойти; во-вторых, чужая страна; в-третьих, рухнувшие надежды на прорыв в моей художественной карьере. Ничего странного, что я сбита с толку. Добавьте к этому то, что я практически не знаю этих людей – все равно, что выпихнуть себя на сцену и заставить играть в незнакомом спектакле, где фарс то и дело переходит в трагедию и наоборот. Такое напряжение оказалось тяжким испытанием для моих в общем-то очень крепких нервов. Мне ничего оставалось – либо предаться самопоеданию, либо разразится пронзительным смехом безумицы, сбежавшей из ближайшего дурдома.

Кэрол с профессиональным гостеприимством попросила меня посидеть с Барбарой и Джоном в ее кабинете, пока нас не допросит полиция. Но я предпочла жевать кулак в одиночестве. И мне не улыбалась перспектива остаться наедине с Барбарой и Джоном. Вряд ли воспоминания о днях минувших доставят удовольствие, если Барбара станет метать в меня ненавидящие взгляды.

Детективы Тербер и Фрэнк оккупировали кабинет Стэнли и поочередно допрашивали всех, кто находился в галерее. Полицейские, вызванные по поводу вандализма, все-таки появились, но мадам Тербер тут же отправила их восвояси. Теперь этим делом занимался отдел убийств.

Сейчас детективы беседовали с Кэрол, естественно, пригласив ее первой. Остальные разбрелись по кабинетам в разной степени потрясения. Лоренс очень тяжело перенес известие о смерти Кейт. Мне показалось, что он грохнется в обморок. Будь я получше с ним знакома, непременно отхлестала бы по щекам. А так пришлось волочить Лоренса в кабинет и надеяться, что он возьмет себя в руки, когда Тербер и Фрэнк его вызовут. Лоренс дрожал, как деревце на ветру, и я сомневалась, что две таблетки валиума, которые он проглотил (вот тебе и уменьшение дозы), помогут прояснить рассудок.

Едва я добилась, чтобы зубы впивались в кулак в такт шагам, как по лестнице поспешно спустился Джон Толбой. Плотные хлопчатобумажные брюки свободно болтались вокруг длинных, тощих ног. Вельветовый пиджак и клетчатая рубашка завершали образ рассеянного профессора. Только трубки недоставало.

– Я за пальто и обратно, – крикнул он через плечо. – По-моему, оставил его где-то здесь.

Я неохотно вытащила изо рта кулак и обтерла о свитер.

– Сэм! – торопливо прошептал Джон Толбой. – Я лишь хотел перекинуться с тобой словом… – Он бросил через плечо затравленный взгляд. – Вот.

Он достал из пиджака бумажник, вынул визитку и быстро что-то написал.

– Номер Ким, – объяснил он. – Здесь же наши с Барбарой координаты.

– Спасибо. – Я взяла карточку. – Но почему такая секретность?

Ха-ха, забавные же я вопросики задаю. Надо побыстрее запихнуть кулак обратно, не то я точно зайдусь в безумном хохоте.

– Барбара – замечательная женщина, – искренне сказал Джон Толбой. – Но она немного ревнива. Возможно, это слишком сильно сказано…

По-моему, в самый раз.

– Просто она… ты, конечно, знаешь, что я оставил мать Ким ради Барбары… Именно поэтому и переехал в Штаты. А Барбара… я бы не хотел, чтобы у тебя сложилось неверное впечатление… просто, когда Кимми приехала навестить меня, Барбара решила, что я хочу вернуться в прошлое. Кимми очень любит мать, а потому… В общем, она и так расстроена случившимся, я имею в виду Барбару… А Ким очень тебе обрадуется. Ты должна ей позвонить. А может, мы встретимся все вместе. В смысле, ты, я и Барбара. Она обожает знакомиться с молодыми художниками, помогать им. Она такая щедрая! – закончил он без тени иронии.

– Это верно, – осторожно промычала я, подумав, что из Джона Толбоя вышел бы превосходный Шалтай-Болтай – слова, которые он использовал, означали только то, что они означали, не больше.

– Я должен идти, – поспешно сказал Джон. – Мне не хочется, чтобы Барбара сидела там одна. Так мы еще свяжемся?

Он улыбнулся мне теплой, дружеской улыбкой, правда, глаза его упорно не желали задерживаться на моем лице, непрерывно кося в сторону лестницы. В прежние времена он не был такой тряпкой. В следующее мгновение Джон схватил пальто со стола Явы и кинулся вверх, яростно шлепая резиновыми подошвами по металлическим ступенькам в стремлении поскорее воссоединиться с благоверной.

Я посмотрела на визитку. Джон работал критиком в журнале «АртВью». Название показалось мне смутно знакомым. Один из тех ослепительно глянцевых журналов, которые тяжелее подарочных альбомов по искусству – только американские деньги и американская реклама способна разродиться такими. В Британии Джон был учителем рисования в обычной средней школе. Женитьба на Барбаре определенно позволила ему повысить социальный статус. Возможно, он решил, что свобода воли – не слишком большая цена.

Я сунула визитку в карман и принялась размышлять, что делать дальше. С одной стороны, надо побеседовать с полицейскими, но когда еще до меня очередь дойдет. Я наверняка значусь в самом конце списка. Кроме того, как говорят в здешних краях, я подыхаю от голода. Я посмотрела на часы. Два часа. Не удивительно. Утром сжевала какую-то невзрачную булочку, но с тех пор прошла вечность. И только я осознала, что голодна, как мой желудок заурчал комбайном, готовым вонзить зубы в пшеницу.

Наверняка где-то поблизости можно перехватить сандвич. Желудок перешел на повышенные обороты. Если я его не накормлю, он примется за мои внутренности. В мгновение ока рука оказалась на дверной ручке. Я повернула ее, почти ожидая, что сработает сигнализация, и толкнула дверь.

Снаружи было все так же ясно и солнечно, как и несколько часов назад. Я и прежде замечала, что когда случается убийство, остальной мир не переворачивается: люди по-прежнему занимаются своими обыденными делами, небеса не разверзаются хлябями вселенскими, а прохожие не спешат облачиться в траур.

С минуту я постояла на тротуаре, пытаясь сориентироваться. Облегчение от того, что я хоть ненадолго вырвалась на свободу, кружило голову. Нью-йоркский Сохо напоминал более шикарную версию лондонской Бонд-стрит: галереи размерами с товарные склады перемежались с дорогими бутиками, в которые Я-Не-Должна-Заходить-Ни-Под-Каким-Видом. В доме напротив, судя по его угрюмой наружности, располагалась еще одна галерея. Неожиданно дверь на мрачном фасаде отворилась, и на улицу вышли два человека в черном. В руках они крепко держали большие пенопластовые чашки, а над чашками вился парок. Черная одежда служила отличным фоном для едва заметных клубов пара. Очень приятное зрелище. Я перебежала улицу и поднялась по ступеням.

Интерьер напоминал какое-нибудь кафе в Ковент-гарден, только увеличенное до невероятных размеров. Те же черные столы; те же неумелые картины на стенах; такая же приятная глазу, но неловкая обслуга; та же черная доска, на которой причудливым почерком перечислялись «вкусные, но полезные для здоровья» блюда; те же объявления о семинарах, посвященных вегетарианству в учении Юнга. Имелся даже мраморный прилавок, где высились блюда с аппетитной выпечкой. Вот только в Ковент-Гарден не навешивают на все тарелки бумажки с надписями «без жира», «без молока» и «без яиц». Да и нет там семнадцати видов кофе – некоторые небось быстрее выпиваются, чем готовятся.

Ощущение дежа-вю усилилось, когда простенький заказ – мокко и большой кусок морковного пирога – мне пришлось трижды повторить бармену. Он мотал косичками и мечтательно рассматривал свою очаровательную морду в большом зеркале на дальней стене. Кретины, возомнившие себя будущими супермоделями или актерами, во всем мире одинаковы.

Наконец юнец неловко повозился с кофейным агрегатом и выдал мне мокко, послав своему отражению скромную улыбку триумфатора. Отрезая кусок пирога, он от сосредоточенности высунул кончик языка. Ну вот, справился, старательный ты наш. Я поискала глазами свободный столик. Из дальнего угла кто-то помахал рукой. Неужто мне? Я неуверенно направилась в ту сторону. Если звали кого-то другого, то буду выглядеть идиоткой, но в незнакомом городе подобные мелочи меня не волновали.