Мерседес уставилась в ревущую пустоту, которую ей надо было снова перейти. В ночной тишине дома ей слышались гневные голоса, проклинающие и поносящие ее.

Через все это, через эту кричащую пустыню самоуничижения и страха она должна была пройти, чтобы вернуться к нормальному состоянию. Нет, не к нормальному. А к хрупкому, мнимому равновесию, которое она принимала за нормальное состояние. Ей так нужна была хоть какая-то точка опоры, чтобы не сойти с ума и не покончить с собой.

До следующего раза. Когда она снова почувствует себя уничтоженной, растоптанной.

Как же это с ней произошло? Помимо ее воли и в то же время с ее согласия. Выйдя из тюрьмы холодной весной 1939 года, она прежде всего испытала чувство безграничной любви и благодарности к своему избавителю.

Она как бы заново родилась и готова была боготворить человека, который спас ей жизнь, дал ей кров, целыми днями просиживал возле ее кровати, кормил с ложечки, словно ребенка.

И она всем сердцем привязалась к нему. И плакала, стоило ему выйти из комнаты. А когда он уходил на службу в Министерство, слугам приходилось успокаивать ее.

Когда же он возвращался и, нежно обняв, целовал ее в губы, она чувствовала, как радость заполняет ее сердце, и мурлыкала, точно кошка.

И, даже когда он забирался к ней в постель, она ничего не заподозрила. Она просто не способна была его подозревать. Ведь он был ее спасителем, ее отцом, которого она наконец обрела, причем именно так, как это происходило в ее романтических мечтах.

Однако по мере того как проходили недели и к ней возвращалось здоровье, все стало меняться. Ее еще не оправившийся после пережитых потрясений мозг начал в растерянности отмечать некоторые странности его поведения. Все чаще объектами его ласк становились ее груди и низ живота, при этом его дыхание делалось хриплым и каким-то алчным. Его поцелуи были теперь жадными и страстными.

Мерседес не помнила, когда впервые отец овладел ею, но она знала, что это доставило ей удовольствие. И потом, в последующие разы, она всегда получала удовольствие, потому что он знал, как доставить ей наслаждение и как с помощью этого наслаждения справиться с ее рыданиями.

И постепенно, шаг за шагом, Джерард превратил постель больной дочери в ложе своей страсти.

Когда Мерседес наконец прозрела, она уже стала наложницей собственного отца. Объектом его физического влечения. К тому времени, как она смогла самостоятельно ходить, он уже сделал ее своей рабыней. Она испытывала адские муки, чувствуя себя разорванной двумя диаметрально противоположными силами – любовью к нему, как к отцу, и любовью к нему, как к мужчине.

Однако Мерседес так ни разу и не смогла трезво оценить то положение, в котором она оказалась, чтобы хоть как-то справиться с ним. Слишком уж незаметно все это произошло.

Неожиданно она поняла, что больше не в состоянии окунаться в эту пустоту. Она страшила ее. А понимание того, что ей придется делать это снова и снова, приводило ее в отчаяние. Какой же еще мог ожидать ее конец, если не сумасшествие или смерть?

Мерседес проскользнула в дверь собора. Приближался вечер. Освещение еще не включили, и громадное гулкое пространство было заполнено полумраком. С улицы дул ледяной ветер. Возле алтаря какая-то старушка, беззвучно шевеля губами, зажигала свечу. Крохотное желтое пламя отражалось в ее печальных глазах.

«Что я здесь делаю? – спрашивала себя Мерседес. – Зачем пришла?» Она спрятала лицо под черной кружевной мантильей. Обычно, зайдя в церковь, она становилась в темноте на колени и пыталась молиться, однако на этот раз быстрым шагом направилась к исповедальне.

В резной деревянной кабинке пахло ладаном. Мерседес преклонила колени и приблизила лицо к решетке, по другую сторону которой она различила силуэт священника. Он неподвижно сидел, подперев кулаком щеку. Она даже засомневалась, не спит ли он, но затем услышала его старческий голос:

– Я слушаю.

– Я не верю, святой отец, – несмело проговорила Мерседес.

– Не веришь во что, дитя мое?

– Не верю в Бога.

Священник на несколько минут замолчал.

– Тогда почему ты пришла? – наконец произнес он.

– Потому что я верю в грех.

– Ты согрешила, дитя мое?

– Да. – Ее голос задрожал. – Я совершаю страшный грех, святой отец.

– Страшный грех?

– Я погрязла в нем. И не могу выбраться.

– Грех прелюбодеяния?

– Да, святой отец.

– С несколькими мужчинами?

– С одним.

Его голос немного смягчился.

– Господь милостив. Он прощает и более серьезные прегрешения. Так с кем ты совершаешь свой грех?

– С моим отцом. – Произнося эти слова, Мерседес почувствовала тупую боль в животе. Священник молчал, должно быть, шокированный услышанным. Она торопливо продолжила: – Он говорит, что в том, что мы делаем, нет ничего предосудительного. Он говорит, что не существует ни рая, ни ада, ни Бога, ни дьявола. – Она вытерла слезы. – Я не знаю, что я здесь делаю… Я уже несколько недель прихожу сюда… В вашего Бога я никогда не верила; мне просто надо кому-то выговориться. А у меня никого нет. Если я не смогу выговориться, я сойду с ума. – Мерседес начала дрожать. Она пришла сюда, чтобы выплеснуть свою боль, чтобы получить облегчение. Однако исповедь лишь вскрывала ее душу, а вовсе не излечивала ее. – Я живу в каком-то кошмаре. Я так боюсь, что люди узнают правду. Мне кажется, что мы находимся на краю гибели…

Неожиданно она увидела смутные очертания повернутого к решетке лица священника, словно он пытался разглядеть ее в темноте.

Ее охватил ужас.

Не закончив исповедь, не получив отпущения грехов, она стремительно выскочила из кабинки. Четыре или пять женщин, в основном преклонного возраста, ждавшие своей очереди, удивленно уставились ей вслед.

Мерседес выбежала на улицу. Облака над головой были окрашены алым светом заката, будто кровью, пролитой небесами.

На следующее утро Мерседес проснулась в дикой панике, оттого что не могла вспомнить ни своего имени, ни где она находилась, и насмерть перепугала служанок, постоянно приставая к ним с безумным вопросом: «Кто я? Кто я?»

Позже это помутнение сознания прошло, но осталось состояние глубокой тревоги. Она страшно боялась, что амнезия может вернуться. Джерард отвез ее к психиатру, который выписал ей лекарство и строго-настрого запретил прикасаться к алкоголю. Она равнодушно выслушала рекомендации доктора, но в течение недели, просыпаясь, твердила себе: «Я Мерседес Эдуард. Я Мерседес Эдуард».

Однажды вечером она снова пришла в собор и преклонила колени в кабинке исповедальни. Но старого священника там не было, на его месте оказался другой служитель Бога, совсем еще молодой. Мерседес исповедалась в «дежурных» грехах гордыни и зависти и выслушала наставление. Она принесла покаяние с таким же тщанием, с каким принимала выписанные психиатром таблетки. Больше она туда не возвращалась.

Через месяц Мерседес заболела.

Она несколько раз посещала врача, однако назначенное им лечение результатов не дало и ей пришлось сдать целый ряд анализов.

Неделю спустя он пригласил ее к себе в кабинет и усадил в удобное кресло. У него было какое-то странное выражение лица – полусочувствующее-полупрезрительное.

– Никакого заболевания или пищевого отравления у вас нет, сеньорита, – твердо заявил доктор. – Дело совсем в другом. Боюсь, вы должны приготовиться к серьезному потрясению…

Родившийся в глубине ее души крик так и не вырвался наружу. Но Мерседес показалось, что пол под ее ногами вдруг треснул и из разверзшейся щели взметнулись алые языки адского пламени.

– … Вы беременны.

Она заперлась в спальне.

Затем подбежала к комоду и рванула на себя ящик. Из-за ее неловкости он вывалился на пол. Его содержимое рассыпалось по ковру. Она упала на колени и стала лихорадочно перебирать валявшиеся в беспорядке пузырьки, пока не нашла маленькую бутылочку с таблетками морфия. Она раскрыла ее и вытряхнула на ладонь несколько серых пилюль.