Банни делает шаг вперед, в луч рампы и, жмурясь от яркого света, дважды ударяет пальцем по микрофону — и в этот момент видит у самой сцены Реку — официантку из гостиницы “Grenville”. Она выглядит просто очаровательно — никогда бы не подумал, что кто-нибудь вообще может так выглядеть, — но вдруг со свирепым видом выходит вперед из толпы, выкидывает вперед руку и указывает багровым от злости пальцем. — Боже мой, это же он! — вырывается из ее окаменевшего рта.
Атмосфера в зале вдруг резко меняется. Аплодисменты вывернутым наизнанку ревом разом умолкают, по головам проносится вихрь замешательства, и одновременно вспыхивает сотня гневных лампочек узнавания. И тут же раздается вой возмущения, который окатывает Банни с такой силой, что едва не сбивает с ног. Банни снова подходит к микрофону и, слегка нагнувшись, выкрикивает прямо в чистилищный шквал: — Меня зовут Банни Манро. Я продаю косметические средства. Я прошу минуту вашего внимания.
Банни смотрит вниз на зрителей и начинает свое покаяние. Он рассказывает толпе собравшихся о лобовом столкновении его машины с бетономешалкой. Рассказывает, как в него ударила молния, а его девятилетний сын едва не погиб. Он говорит со зрителями о чудесном избавлении и просит их задуматься над вопросом, почему он уцелел. — Почему я уцелел? — спрашивает он будто в замедленной съемке, и сверкающая желтая молния разрывает бордово-золотой потолок. Огни рампы перемещаются по сцене, и лицо Банни поочередно освещается красными, бордовыми и темно-зелеными лучами, да еще зеркальный шар продолжает медленно вращаться и осыпает его стружками блестящего света, и все вокруг выглядит так, будто бы это чей-то сон. Банни рассказывает толпе о том, как безобразно обращался со своей жизнью. Он пространно и во всех подробностях говорит о людях, которых жестоко использовал, и о том, с каким нескрываемым презрением относился к миру и всему, что в нем происходит. — Я был тем еще продавцом, — говорит Банни. — Торговал вразнос бедами и невзгодами. Он закрывает глаза и отдается на волю своего полуобморочного покаяния — и какая-то сила подхватывает его тело и плавно несет по тихим молитвам преломленного света. Он засовывает руки под рубашку и проводит пальцами по выпуклому шраму, написанному на его теле электрическим зарядом, и говорит о природе любви и о том, как сильно он ее боялся, как его приводило в ужас само ее существование, и он в страхе бежал от нее, и еще он рассказывает (и на ладонях расцветают бусины красного пота) о том, как его жена покончила с собой, и о том, что в этом ее страшном поступке повинен он сам. Он говорит о ее нестерпимом отсутствии в его жизни и в жизни его сына. Он рассказывает собравшимся о переломе, произошедшем в его сознании, и о том, что он вдруг увидел все, что когда-либо сотворил, и все страдания, которые когда-либо причинил, — все это промчалось мимо него одним сплошным вихрем, и еще он рассказывает собравшимся, как им в буквальном смысле слова овладел дьявол, и, пока он говорит, лужи цветной воды собираются у его ног и рекой разливаются по авансцене.
Он снова спрашивает у зала, почему же он уцелел. — Почему я уцелел? — снова спрашивает он, будто на замедленной цветной пленке.
Он говорит, что спустя какое-то время перестал задаваться вопросом, почему он не погиб, и начал думать о том, как изменить свою жизнь в будущем. Он говорит собравшимся, что его отец умирает от рака легких и что он намерен начать о нем заботиться. Он говорит собравшимся, что намерен отныне постараться жить достойнее. И что самое главное — говорит он собравшимся — отныне он намерен начать заботиться о своем маленьком сыне, Баннимладшем.
Поначалу толпа его не принимает. Они освистывают его, шипят и грозят ему кулаками. Потом вперед выступает Грибной Дэйв, опытным щелчком запускает в него окурок, и тот разрывается вспышкой искр прямо у Банни на груди, отчего презрение толпы становится еще сильнее. Шарлотта Парновар подпрыгивает на носках, принимает угрожающие позы и, кажется, вот-вот вскочет на сцену и принесет в мир еще немного уравновешенности, доброжелательности и терпимости, снова вмазав Банни в нос. Река по-прежнему тычет пальцем в Банни и невразумительно вопит. Через зал пролетает винный бокал и разбивается на сцене рядом с Банни. Мать Либби, миссис Пеннингтон, гневно орет из середины зала, ее лицо — страшная маска, а костлявый палец указывает на Банни сквозь материю длинной черной перчатки.
Но он не сдается.
Он говорит, что благополучие сына теперь для него важнее всего на свете и что он знает, что время нельзя повернуть вспять и нельзя отменить все плохое, что он сделал в жизни, но с помощью собравшихся здесь он мог бы по крайней мере попытаться начать все заново и отныне попробовать жить по-другому. Он умоляет собравшихся выслушать его.
Возможно, это была слепая женщина миссис Брукс — кто знает? — но кто-то где-то в зале вдруг выкрикивает: “Тихо! Дайте ему сказать!”, и бушующая толпа через некоторое время успокаивается, и, когда Банни говорит о глубине своей любви к девятилетнему сыну, по залу вдруг прокатывается волна сочувствия, и кто-то где-то в зале вдруг качает головой и произносит: “Бедняга”, и постепенно гнев толпы сходит на нет, и они начинают слушать.
Тогда Банни выходит вперед и разводит руки в стороны, и с запястьев его сочится красный пот, похожий на кровь, и огонь полыхает у него на груди. — Но для начала мне нужна ваша помощь, — говорит он, роняет мокрую от пота голову на грудь и снова ее поднимает. — Я искренне раскаиваюсь, — говорит он.
Банни делает еще один шаг вперед, толпа с головокружительной скоростью приближается, и он так ясно вспоминает каждого из них, что на мгновение цепенеет. — Прошу вас, загляните к себе в сердце — надеюсь, вы сможете меня простить!
По лицам собравшихся текут слезы — красные слезы, слезы багровые и зеленые. Джорджия тихонько всхлипывает, Зоуи с Амандой обнимают ее, стараясь утешить, девушки из “Вавилона” и “Веселого Будды” вытирают друг другу слезы смятыми платочками “клинекс”, зал накрывает одна большая волна эмоций — такое иногда показывают по телевизору, — и зрители принимаются аплодировать, потому что все они люди и всем им свойственно прощать, и тогда Банни делает еще один шаг вперед и по трем ступенькам спускается вниз, к толпе.
Официантка Река подходит к Банни, бросается к нему на шею, заливает его грудь клубничными слезами и прощает его, Грибной Дэйв обнимает Банни и прощает его, и маленькая девочка-обдолбыш улыбается ему сквозь разглаженные утюгом волосы и прощает его, и все девушки из “макдоналдсов”, “пиццы хат” и “кентукки-фрайд” виснут на нем, целуют его и прощают; а миссис Пеннингтон выходит вперед, толкая перед собой коляску с мужем, и протягивает вперед руки — и Банни обнимает ее, и они вместе плачут и вместе прощают, и Банни идет через толпу и вдруг чувствует в воздухе холодок и замечает, как с его губ срывается призрачный морозный завиток, когда Шарлотта Барновар, одетая Фридой Кало, обнимает его мускулистыми руками и прощает его, и слепая миссис Брукс тянется к нему своими древними ручонками и прощает его, и люди целуют и обнимают его и похлопывают его по спине и прощают — потому что всем нам свойственно прощать и всем нам хочется, чтобы и нас тоже простили, — и тут Банни видит в толпе Либби, свою жену, одетую в оранжевую ночную рубашку, он идет к ней, и толпа расступается, и он улыбается в призму света, и большущие маслянистые слезы зеленого цвета стекают по его щекам.
— Прости меня, Либби, — говорит он. — Пожалуйста, прости.
— Да ладно тебе, — говорит она и пренебрежительно отмахивается. — Можешь не волноваться. У нас для этого полно времени.
— Я, кажется, сошел с ума, — говорит Банни. — Я так сильно по тебе скучал. Багровая кровь каплями стекает с его раненой брови и льется ручьями из ладоней, безжалостно заливая танцпол.
— Слушай, мне пора, — говорит Либби. — С Банни-младшим теперь все будет в порядке.
— Значит, ты больше не станешь меня преследовать? Банни слышит, как где-то в миллионах миль отсюда в психоделическом ночном воздухе раздается траурный вой сирены полицейской машины, или кареты “скорой помощи”, или чего-то еще вроде того. Кажется, он слышит, как грохочет, разбиваясь о его тело, дождь, похожий на аплодисменты.
