– Сейчас, Федя, мы поедем к Зубову…

– Почему к Зубову? Он же не воровал! Это Петро…

Селиван Епифанович ласково, но твердо прервал Сыча:

– Ты, Федя, многого не знаешь. Твой «старик Зубов» у них главарь. Все на него работают. И ты воровал для Зубова… Но не в этом дело… Ты поедешь с нами. Покажешь, где Сенька живет, вход в подземелье. Согласен?

– Да… – тихо ответил Сыч.

– А может быть, ты не хочешь? Боишься?

– Я поеду, – твердо ответил Сыч и поднялся со стула.

И вот три милицейских машины стремительно понеслись к старому городу.

Сенька спал, видно, после очередной пьянки. Лицо его было опухшим, волосы всклокочены. Увидев милицию, он никак не мог попасть в рукава рубахи. И хотя никто ни слова еще не сказал Сеньке, он беспрерывно шевелил посиневшими губами.

– Я не виноват… Это ошибка… Я не виноват…

Когда в машине Сыч хмуро, исподлобья глянул на испитое бледное лицо Сеньки, тот украдкой прижал палец к губам, сделал свирепые глаза, что должно было означать: «Молчи, не выдавай, не то худо тебе придется». Сыч усмехнулся. «Ага, боишься. Теперь за все получишь!»

Машина вынеслась на Овражную улицу к дому Зубова. Еще издали Сыч заметил людей у ворот и две милицейских машины. «Накрыли старика и Петра, – подумал Сыч. – Отворовались». Едва Селиван Епифанович и Сыч вылезли из машины, подбежал лейтенант.

– Неприятность, товарищ начальник. Зубов перед нашим носом куда-то скрылся. Шмыгнул в огород – и как сквозь землю провалился…

Селиван Епифанович нахмурился.

– Прочешите пустырь. Он далеко не ушел.

Во дворе Зубовых у сарайчика выла тетка Авдотья. Рядом стояла Матрена с перекошенным от злобы лицом, увидев Сыча с начальником милиции, ринулась к нему.

– Так это ты, гаденыш, продал нас?! – завизжала она. – Ты продал? Отблагодарил, значит, доброго человека, который приютил тебя, заморыша?..

И если бы не Селиван Епифанович, Сыч не досчитался бы многих волос на голове. Матрена кричала, ругалась, но Сыч больше не обращал на нее внимания. По улице от его дома к машине провели Петра. Он, как всегда, был мрачный, но только бледный, как известь.

Смотрит Сыч, а в сердце ни жалости, ни капли раскаяния. Пусть все они: и Зубовы, и Сенька, и Матрена с Петром считают его предателем. Пусть, что хотят, то и думают. Сыч знает одно: он сделал правильно. Он ни о чем не жалеет и, если накажут, не боится. Но по-прежнему жить Сыч не хочет. Назад дороги нет.

– Селиван Епифанович!.. А старик Зубов, наверное, в подвал церквушки забрался… Еще убежит, там другой выход есть.

– Другой выход? Так чего же ты молчал?! – воскликнул укоризненно Селиван Епифанович. – Быстрей туда.

Сыч, Селиван Епифанович и два милиционера почти бегом направились к церквушке.

На пустыре тихо и безлюдно. В траве стрекочут кузнечики, в небе, словно пружинка, звенит жаворонок. Удушливо пахнет полынью.

Сыч привычно вошел в церквушку. На плите, закрывающей люк, мусора не было.

– Он тут, – тихо сказал Сыч.

Селиван Епифанович и милиционеры осмотрели плиту.

– Да, – задумчиво сказал один из милиционеров, – ногти пообломаешь, пока поднимешь эту плиточку!

Сыч нашел металлический стержень, всунул его в отверстие между плитой и полом, крепко нажал. Люк не открывался. Сыч заторопился. Он еще и еще раз пробовал приподнять крышку, но все безрезультатно.

– Ну-ка дай я, Федя, – Селиван Епифанович протянул руку. – У меня силы, пожалуй, побольше. Но Сыч отбросил стержень в сторону.

– Ничего не выйдет. Крышка закрыта изнутри. Надо к выходу…

Пока Селиван Епифанович отдавал приказание милиционерам, Сыч уже несся к оврагу, в который выходил тоннель из подземелья. Он быстро скатился по крутому обрыву. И только раздвинул заросли полыни, неожиданно увидел старика Зубова и Жмыря. Они настороженно сидели как раз у выхода. Сыч появился так стремительно и внезапно, что и старик, и Жмырь застыли на месте. В их лицах было столько ужаса, что Сыч отшатнулся. Он открыл рот, чтобы позвать Селивана Епифановича, но тут раздался хриплый, дрожащий голос Зубова.

– Ах, это ты, Хведор. Ты откуда? Видел милицию? Еще не уехали?

Его губы мелко тряслись, глаза, пока он говорил, так и бегали из стороны в сторону. Сыч молчал. Ему вдруг стало страшно: а что, если Зубов сейчас бросится на него и задушит? Сыч непроизвольно сделал несколько шагов назад, оглянулся, в какую сторону бежать.

Зубов понял этот маневр и уже свирепо прохрипел:

– А ну, постой! Отвечай: где милиция?

Но Сыч стоял, не в силах вымолвить слова. Тогда Зубов сказал Жмырю:

– Тащи его сюда.

Жмырь медленно поднялся и пошел к Сычу.

– Айда, Сыч, а то худо будет.

Жмырь протянул руку, чтобы схватить Сыча, но тот крепко ударил его в подбородок.

– Ты что?

– Не лезь, – твердо ответил Сыч. – И вы отстаньте от меня, – взглянул он на старика. – Это я привел милицию.

Подбежал растерянный Генка. Он хотел что-то сказать, но, услыхав слова Сыча, так и остался стоять с раскрытым ртом.

– Ты?! Ты привел милицию?.. – прошипел Зубов.

– Я.

Генка взвизгнул и судорожно взмахнул рукой возле лица Сыча.

– Получай!

Щеку Сыча словно обожгло. Он так и не понял, что произошло. Но когда увидел струйки крови, стекавшие на пиджак, ойкнул, прикрыв лицо руками.

А Генка кричал:

– Тятька, они сюда идут, убегайте! Скорей!

Зубов вскочил на ноги, растерянно кинулся туда, сюда.

– Да убегайте же, – крикнул еще раз Генка и помчался вдоль оврага, Жмырь за ним.

Только сейчас Зубов опомнился. Он скользнул глазами по Сычу и рванулся в ту сторону, где скрылись Генка и Жмырь. Но было поздно. Навстречу бежал лейтенант с двумя милиционерами. Зубов круто повернул назад и чуть не наскочил на Селивана Епифановича.

– Стой! Довольно бегать, гражданин Зубов.

Сыч почти не видел и не слышал всего, что произошло. Сквозь пальцы его продолжала струиться кровь. Голова кружилась, начинало тошнить. Будто издалека слышал он голос Селивана Епифановича.

– Товарищ Громов, завяжите лицо мальчику – и в больницу. А вы, товарищ лейтенант, проберитесь в подземелье по этому ходу и откройте люк…

Чьи-то бережные руки окутали лицо Сыча тряпкой и повели к милицейской машине.

За последнюю неделю во дворе произошли удивительные перемены. Не то чтобы двор стал каким-то особенным. Нет. Каким он был раньше, таким и остался.

Дело в том, что за целых семь дней во дворе не вспыхнуло ни одной драки. Скверик, детская площадка и пустырь – главные места шумных игр – вдруг опустели. Всюду стояла непривычная тишина. Лишь в песочницах копошились малыши.

Весь шум, крик, споры и ссоры переместились к небольшой площадке возле «Веселого керогаза». Сюда потянулись мальчишки, девчонки, щупленькие первачки, вроде Вани Тузова, даже с соседних дворов. На этой площадке стоял на толстых бревенчатых подставках баркас – длинная и широкая посудина.

Баркас был очень стар. Словно ребра обглоданной рыбы, торчали шпангоуты, рассыпалась от дряхлости корма, облупленный борт похвалялся миру, в какие цвета красили его за долгую жизнь. Но ребятам он казался прекраснейшим кораблем мира, потому что именно на нем они пойдут в дальние странствия.

Фаддеич, как доктор-волшебник, ходил ежедневно по нескольку часов около баркаса, обстукивал его, измерял что-то, записывал в небольшой блокнотик, а потом куда-то исчезал, чтобы снова прийти измерять, записывать. Ребята толпились около Фаддеича.

Один лишь Тимка упорно сидел в мастерской. Он был поглощен важной работой – доделывал пятый значок члена «Веселого керогаза». Наконец, значок был готов. Тимка положил его на ладонь, полюбовался. Значок – белая блестящая пятиконечная звездочка с приклепанным к ней якорьком из красной меди – весело блеснул на солнце. Что ж, значок получился на славу. Тимка выглянул из окна.