«Да, что-то с памятью моей стало!» – решила, смеясь, Вера. Но шестым чувством угадывала она в этой странности знак судьбы. Какой – понять не могла, да и не хотела, словно попытка вглядеться в неведомое таила в себе опасность. Отталкивала и предупреждала: «Стоп! Эту черту не перешагивать… Стоп! Хода нет».
Наконец сумела собраться, работу закончила и позвонила маме – поздравить.
– Ты не приедешь? – В голосе Ирины Ивановны слышалась тревога – она всегда расстраивалась, если дочь не являлась на семейные праздники.
– Мам, я так устала – целый день, как пчелка. Понимаешь, работа срочная.
– Но ты уже закончила?
– Угу.
– Так приезжай, Верочка, порадуй меня, мы ведь почти месяц не виделись. И потом, у Николая сегодня день рождения.
«О-хо-хо, приеду, – вздохнув, решила Вера, жалея мать и чертыхаясь про себя, – и угораздило же этого стукнутого Восьмого марта родиться! Настоящий мужчина, черт бы его побрал!»
Когда Вера появилась в родимом гнезде, Ирина Ивановна ожесточенно гремела тарелками, накрывая на стол, – дурной знак: значит, они с отчимом уже успели поссориться. Мать сновала из кухни в гостиную, молчаливая и суровая, как всегда в таких случаях. Николай Николаевич балагурил, пытаясь смягчить ее, но тоже, как и всегда – напрасно. Из-за чего они поссорились: из-за невынесенного мусорного ведра или из-за подтекающего крана на кухне – было, в сущности, все равно. Из года в год они с непримиримым упорством выискивали повод для ссор, будто эти ссоры и составляли для них первейшую сладость жизни.
Вера всем сердцем жалела мать: ее золотая нежносердечная Ирина Ивановна – в юности шаловливое, длинноногое и любопытное существо – с годами утеряла себя и опустилась. Серолицая, грузная, в потных бесцветных кофточках, со спущенной петлей на чулке, носилась она по Москве с гигантскими сумками в заботе о хлебе насущном для любимой семьи. Николай Николаевич, женившись на ней, когда Вере был всего год с небольшим, основательно и удобно устроился, существуя в своем изолированном академическом мирке ВНИИ искусствознания и компенсируя свое полное невмешательство в бытовые проблемы семьи довольно приличной для советских времен зарплатой. Теперь же и денег не стало – профессорский его оклад развеялся в дым, а на то, что он приносил, можно было разве что заплатить за квартиру… Он озлобился, и тогда Ирина Ивановна – в пенсионные-то свои годы! – кинулась на заработки – помогать мужу: стала разносить по домам билеты крупной международной авиакомпании и все так же, как раньше, билась по дому. Николай Николаевич кричал на нее, оскорблял и все чаще стал пропадать вечерами.
«А какой он был раньше?» – брезгливо спрашивала себя Вера (она терпеть не могла отчима, не могла смириться с судьбой, которую приняла мать). И вспоминала, каков был отчим: весельчак, в юности – душа компании (это-то бедную маму и подкупило), искренне уверенный в своем умственном превосходстве над любым собеседником, а потому часто казавшийся смешным. Воскресным утром он приставал к домашним с наигранными, преувеличенными нежностями, а вечером мог оскорбить резко и несправедливо и уйти, хлопнув дверью. В сущности, это был большой ребенок, совершенно равнодушный ко всему, кроме своей особы. Он обожал громкие фразы, многозначительное выражение лица и разговоры о нравственности, безвкусные, пресные, будто списанные со страниц учебника по научному атеизму. А еще он пил, и хотя до длительных запоев не доходило, но по два, по три дня с утра до вечера – полон дом друзей, собутыльников, шум, гам, дым коромыслом – это было в порядке вещей. А потом Ирина Ивановна разгребала и выметала весь этот сор, отводя при этом в школу и забирая из школы маленькую Веру и пытаясь привести в чувство сорвавшегося мужа. Из-за этого ей пришлось бросить любимую работу – мать была ведущим экономистом в крупной организации. И из-за всего этого Вера с детства возненавидела мужчин…
В Вере заключалась вся жизнь Ирины Ивановны. Она гордилась своей прелестной девочкой и рассказывала о ней соседям и родственникам, как о чистокровном пуделе-медалисте. Вера всегда хорошо училась, а в институте – она окончила театроведческий факультет ГИТИСа – была одной из первых на курсе. Однако дочь из послушной девочки-розанчика постепенно стала превращаться в дикую колючую розу. Она замкнулась, дерзила, стала курить, выпивать и… общаться с представителями мужского пола. Это был ее вызов жизни, самой себе, Николаю Николаевичу, ни в чем не повинной Ирине Ивановне… Она ожесточилась. И перестала вписываться в какие бы то ни было рамки! Теперь далеко не все о ней можно было рассказать друзьям и многочисленным родственникам. А это было черной неблагодарностью – ведь Ирина Ивановна отдала дочери всю жизнь, все силы! И теперь ночи не спала, с ужасом понимая, что Вера живет какой-то своей, непонятной, самостоятельной и, возможно, гибельной для нее жизнью. Она никак не желала соответствовать идеалам матери: пусть будет полная семья, хоть и плохая, размеренность и аккуратность во всем и тихая, спокойная работа где-нибудь в государственном учреждении… И Ирина Ивановна объясняла метаморфозу, происшедшую с дочерью, богемным влиянием института, плохих подруг, рвалась во что бы то ни стало вновь подчинить Веру собственным стереотипам и вернуть ее образу парадный глянец семейного альбома.
Результатом растущей Вериной независимости стали выматывающие, тягостные скандалы. Ирина Ивановна срывалась, терялась, совершала грубые тактические промахи. Она оказалась плохим психологом, мучила дочь, себя и Николая Николаевича, после очередной Вериной провинности могла неделю пребывать в состоянии одуряюще-бестактной войны. Часами не разговаривала, внезапно рыдала из-за пустяка, а затем доводила домашних до безумия агрессивными и нескончаемыми нравоучениями – видно, не один отчим был в этом деле силен…
И, надо отдать ему должное (только Вера никак не хотела), Николай Николаевич, тогда еще работавший в полную силу и кормивший семью, терпел этот домашний ад и как-то к нему приспосабливался. Это потом он совсем сорвался «с катушек»… Вера отдалялась, а сама Ирина Ивановна стремительно увядала, болела, теряла интерес ко всему, кроме кошки, и вскоре надломилась всерьез…
Вера с легкостью меняла места работы, благо профессия давалась легко. Ездила по командировкам от еще не сгоревшего тогда ВТО, смотрела спектакли, выступала на критических семинарах, в общем, варилась в околотеатральной каше. И тем не менее что-то в работе ее всегда не удовлетворяло. То ли вечные сведения счетов между членами критической братии, то ли необходимость кому-то выносить приговор… Наконец года два тому назад, в середине смятенных девяностых, она прижилась в журнале «Лик». И во многом благодаря дружбе с редактором отдела прозы Натальей Сахновской. Та – прирожденная аристократка и по кровям и по духу – была лет на пятнадцать старше Веры – лет сорока пяти… И Вера стала учиться у нее тому, чему не мог научить ее собственный суматошный, безалаберный и до мозга костей совковый домашний очаг… А главное – научилась чувствовать слово. И теперь поняла, что именно слово и есть ее самое сокровенное – ее путь, призвание, дар…
Уже лет пять Вера жила в оставленной ей бабушкой небольшой двухкомнатной квартирке в Трехпрудном. И все пять лет, несмотря на щемившую сердце любовь к матери, старалась как можно реже навещать «отчий» дом. Оторвалась и закружилась в своем одиночестве, боли, в поисках своего пути и… любви! Любви, в которую верила, которой упрямо ждала, несмотря на почти врожденное недоверие к лицам противоположного пола… Она плакала по ночам, ждала: «Где ты, единственный, где твои верные руки, которые подхватят и унесут ото всех… Ты и сам сейчас маешься где-то, но мы встретимся, верю, ты придешь! Я люблю тебя! Всей душой, всем сердцем». И – странное дело – после сумасшедшей поездки в Париж, после принятого решения – писать, после того, как засела за свой роман, Вера знала: любовь уже подступает к ней. Судьба уже близко!
Праздничный ужин не заладился с самого начала. Вера угрюмо молчала. Николай Николаевич, в парадном костюме, при галстуке, восседал во главе уставленного хрусталем и фарфором стола и проклинал про себя и этот хрусталь, и набычившуюся жену, и глядящую с укором падчерицу, и необходимость вписываться в этот, давно ставший формальным, триумвират и в это образцово-показательное семейное застолье.
